Личности в истории. Россия

Под вашу сень, Михайловские рощи,
Являлся я – когда вы в первый раз
Увидели меня, тогда я был —
Веселым юношей, беспечно, жадно
Я приступал лишь только к жизни…

Да, «беспечно, жадно»… Еще бы – тогда, в 1817 году, он только-только вышел из Лицея. Это потом, спустя годы, он по-настоящему оценил и лицейское братство, и своих наставников, и всю неповторимость этого учебного заведения, равного которому в России нет. А тогда он, как птенец, вырвавшийся из клетки, жадно пил жизнь.

Россия бурлила. Недавняя победа над Наполеоном, ощущение собственной силы, жажда деятельности, служения на благо России – этим жила вся тогдашняя молодежь. Пушкин, как и многие из его выпуска, мечтал о военном мундире, но отец настоял на Министерстве иностранных дел: семья была небогата.

Петербург закружил Пушкина. В щегольском черном фраке, в непомерно широкой шляпе a la bolivar он спешил вознаградить себя за вынужденное шестилетнее уединение. Его с радостью принимали везде – на великосветских балах и офицерских пирушках, на субботниках Жуковского и в мещанской гостиной актрисы Колосовой, у Карамзиных и у «ветреных Лаис», а проще говоря, у продажных женщин. Имя Пушкина звучало все чаще. А он не желал ничем отличаться от обыкновенных светских людей, пытался скрывать в большом обществе свою литературную известность.

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я Музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась —
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.

В те годы всё стремились делать сообща, объединять усилия, обмениваться мыслями, энергией, устремлениями. Но не принято было смешивать кружки или участвовать в нескольких. Пушкина это не смущало, он вращался везде, но везде оставался собой. Искал себя.

Однако «серьезные» друзья и приятели его не одобряли – среди них многие были старше и мудрее, опытнее его. Талант этого страстного, горячего юноши был неоспорим, он ослеплял и сбивал с толку, а разбросанность казалась изменой этому таланту, пустой тратой сил, которые следовало бы направить на благие дела… Что это за благие дела, каждый из них, впрочем, понимал по-своему. Жуковский говорил: «Сверчок, закопавшись в щелку проказы, оттуда кричит, как в стихах: „я ленюся!“» А. И. Тургенев ежедневно бранил Пушкина за «леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство, – также площадное, 18 столетия». Батюшков писал А. И. Тургеневу: «Не худо бы его запереть в Геттинген– и кормить года три молочным супом и логикою». Доброжелателей вокруг было много, но кто из них по-настоящему понимал его?

Поучения «стариков», недоверие друзей, напряженный ритм светской жизни – немудрено, что он вспыхивал от любого пустяка, видя в нем угрозу своей чести. Е. А. Карамзина писала брату, Вяземскому: «У г. Пушкина всякий день дуэли; слава богу, не смертоносные».

Итак, два года в Петербурге, четыре года на юге – Кишинев, Одесса… В Лицее для Пушкина миром свободы виделся Петербург, а в Петербурге – деревня. А когда он был «переведен» на юг, то воспринял это как жестокое ограничение своей свободы.

В михайловскую ссылку он приехал уже прославленным автором романтических поэм, прелестной лирики, вольнолюбивых воззваний и острых эпиграмм.

В сознании многих читателей таковым он и останется навсегда. Они не захотят увидеть, как он будет меняться с каждым ударом судьбы, как будут проясняться его цели, обостряться восприятие священного. Впрочем, все это будет позже…

…Облака все бежали по небу, а Пушкин обычным быстрым шагом шел по узенькой тропинке вдоль Сороти к своей любимой Савкиной горке. Сбивая тяжелой палкой зонтики пижмы, он вспоминал, как отчаянно, даже яростно метался по окрестным тропкам и дорожкам в августе 1824 года, уже больше десяти лет назад. Ему казалось тогда, что жизнь кончена, что он заперт в клетке, что его навсегда оторвали и от любви, и от друзей, и вообще от жизни… Да, это была уже настоящая ссылка – без срока, без надежды, да еще и под надзором родного отца. Горечь, отчаяние, разочарование!.. «Бешенство скуки пожирает мое глупое существование», – писал он.

Дважды пытался он бежать из ссылки, хлопотал о перемене дедовского имения даже на любую из крепостей.