Личный демон. Книга 3

— От себя не убежишь, — нашептывает Наама, заботливо убирая волосы с Катиного лица, словно они школьные подруги, заперлись в туалете и пытаются протрезветь, вися друг на друге возле пахнущих хлоркой раковин.

Все-таки Дэнни наполовину моя, думает Катерина. Половина ее клеток — моя. Половина моей неприкаянности, половина моей невезучести, половина моей застенчивой лжи, половина моих поисков любви. Как она справлялась со всем, что взяла от меня? Как Эби — по-детски жестоко, прямодушно и кроваво? Как старые богини — смакуя чужую боль и собственное бесчувствие? Как ее отец — не смиряясь, никогда не смиряясь ни с чем выпавшим на долю?

Я ведь могу отнять ее, забрать себе, понимает Саграда, глядя в глаза Денницы-старшего. Достойная месть за мою отнятую жизнь. Мы, Священные Шлюхи, умеем разлучать детей и отцов, даже если нас нет больше среди живых. Как Кэт разлучила Абигаэль и Агриэля, вложив в детскую ладонь дагу, еще хранящую тепло материнской ладони, и шепнув малышке на ухо: неправильно, когда отец отнимает игрушки у дочери. Шлюха с Нью-Провиденса знала излюбленные приемы безумного Сесила. Угадала точнехонько: демон вероломства не ведал другого пути, кроме как плевать в колодец, из которого пьешь и в котором когда-нибудь утонешь. Не так ценны любимые рабы, люди-игрушки, как мысль, что у тебя есть СВОИ игрушки. И свои люди. Но когда за спиной маячит бывший ангел, падший и оттого еще более всеведущий, он перехватывает твое сердце в полете и не дает ни привязаться, ни даже привыкнуть. Твоей гордыни не хватает на сопротивление и ты смиряешься с тем, что обречена. На одиночество вдвоем, тет-а-тет с ревнивым, неусыпным демоном.

Единственное, чем ты можешь отплатить ему — отчуждение. Моря, океаны отчуждения, ни переплыть, ни перелететь, ни докричаться. Пусть знает второй князь ада, что победа его — пиррова.

Денница-младшая похожа на Абигаэль — и не похожа. Зеркальное отражение, неуловимо другое, склоняющее голову тем же жестом, но к другому плечу, жестокое иной жестокостью, молящееся нездешним богам, любящее не человеческой любовью. Катя видит у подножья трона обеих дочерей Люцифера — Дэнни и Мурмур, они стоят там, точно львы-стражи у входа в святилище. И, как львам-стражам положено, одесную расположилась Мурмур, словно лев-андрогин, ошую — Денница-младшая, маленькая львица. В руке Мурмур сияет тама,[52] рот ее крепко сжат,[53] глаза зло сощурены. Губы Дэнни, наоборот, приоткрыты и округлены в долгом-долгом выдохе. Так, будто она обижена, но изо всех сил пытается это скрыть. Взгляд Мурмур то и дело останавливается на полудетском рте, на едва заметной трещинке в середине нижней губы. Тама в руках демона темна и безжизненна.

При виде беззаконной любовно-родственной пары, нарушающей все табу божеские и человеческие, узел в животе Катерины скручивается по новой. Детям кажется, что любовь может оправдать всё. Не потому ли мы так хотим ее, что она, точно Святой Грааль, сулит нам прощение грехов, а сердцу нашему — вечную жизнь, покой и удовлетворение?

С чувством, близким к неловкости, Катя вспоминает, кто она. Антиграаль, не святой и не насыщающий, а только забирающий и требующий еще. Пожалуй, антиграаль больше похож на любовь, вздыхает Катерина. И как же странно осознавать свое родство… с любовью. Видеть ее устрашающую изнанку, пока весь мир мечтает прогуляться по радуге, целуясь на каждом шагу, знать про человека, что он лишь кукла, сшитая грубым швом на живую нитку, что в любой момент царапнет острым когтем беспамятный демон-шеддим, сын матери Наамы — и разойдется шов, удерживающий сердце, и никакой ангел-хранитель не примчится латать прохудившуюся душу.

Я могу увести ее от вас обоих, повторяет про себя Катя. Протянуть руку и поманить: идем со мной, детка. Я та, которую ты видела во сне чертову дюжину лет, та, кому ты мечтала поведать свои горести и страхи, чтобы отдать их и больше к ним не возвращаться. Я твоя мама и здесь, в разворошенном подсознании, сила моя больше божественной и демонской мощи. Ну что, идем?

Владыка преисподней бросает понимающий и прощающий взгляд на Саграду. На дне его глаз плещется боль — и не понять, тоска ли это по Лилит или по дочери, еще не отнятой, но уже не принадлежащей отцу своему. При мысли о том, что плод ее чрева кому-то нужен, кроме нее, матери, связанной невидимой пуповиной с каждым из них, рожденных и отнятых от груди, Катерина чувствует мстительную радость. Словно причиненная Деннице-старшему боль — та, которую должен был испытать Игорь, когда выбросил из своей жизни не только жену, но и сына. Должен был, но не испытал.

Мгновения счастья, связанные с детьми, неуловимы, точно носящиеся в летнем воздухе стрекозы. Круглощекое личико, требовательно вжимающееся ртом в раздутую от молока грудь, едва заметные брови собирают лоб обиженной складкой — и сердце раз навсегда попадает в плен. Теперь оно существует отдельно от тела, вечно блуждая в дебрях опасного мира, пока любимое дитятко познаёт эти дебри.