Личный демон. Книга 3

И вот это незнамо что заполучило себе мою девочку, стучит у Кати в висках. Ее и — о черт, черт, черт! — камень порчи, силу которого Катерине так и не удалось ни познать, ни покорить. Слишком быстро она отказалась от него, сбагрила, испугавшись, новорожденному нефилиму, а нефилима — старым богиням. Которые, если судить по тому, как они танцуют канкан на столе у стены, вовсе не так стары.

Хозяйка Камня давным-давно Денница-младшая, а не ты, уж она-то знает, чего хочет, нашептывает Саграде внутренний голос, словно Велиар вернулся обратно, в Катину голову, и снова шипит на ухо меткие гадости, точно зная, где надавить, где уколоть, где вонзить зубы. Хотя вот он, дух разврата, по-английски чопорный, аристократ преисподней, склоняется над плечом Люцифера, что-то шепчет своему господину на ухо, как всегда, называя того «хейлель». И пусть это значит всего лишь «утренняя звезда», Кате мерещится непристойность во всем: и в том, как волосы Денницы касаются щеки Агриэля, и в том, как владыка ада склоняет голову, улыбаясь чуть смущенно (смущенно? Люцифер смущен?), хрипло бормоча:

— Кедеш… — И древнее ругательство звучит в его устах почти ласково.

Блудня, злится Катерина. Это слово значит «блудня»! Тварь продажная, вот что такое ваш второй князь. И мы теперь родственники. Мы теперь со всей геенной огненной родственники.

— И с райскими кущами тоже, — заканчивает Катину мысль Уриил, чье место — самое почетное — бок о бок с Саградой.

Ангелу, видать, так же неможется. Сидит, крошит хлеб, лицо пасмурное. Ему-то с чего переживать? Не его же это свадьба, не его дети женятся между собой, отвергая все законы божеские и человеческие, не ему все вокруг кажется… испорченным: вино — кислым, хлеб — плесневелым, мясо — тухлым, а свадебный торт — окровавленным. Хотя, может, таким оно всё ему и кажется. Он ведь ангел, должен знать цену истинной чистоте. Если у истинной чистоты имеется цена.

— Цена есть у всего, — насмешничает, повернувшись к Кате, Агриэль. — Цена ангельской чистоты, например, моя дочка.

— Эби? — удивляется Катерина.

Пусть чертов аколит насплетничает про надменного хранителя эдемского сада сорок бочек арестантов, лишь бы ей, Кате, больше не думать о том, на скольких стульях одновременно она пытается усидеть. Говорят, на двух не усидишь. Катерина сидит как минимум на семи. Каждому греху — по трону.

— Эби, Эби, — с безмятежной улыбкой откликается дух разрушения. — Только всей вашей небесной рати моя девочка не по зубам. Вам не сделать из нее святую ни ложью, ни правдой.

— Твоя девочка не из того теста, из которого лепят святых, — злится Уриил. Волна гнева — не вялого раздражения в адрес непонятливого собеседника, а полнокровной ярости, жгучей, словно чили — кругом расходится по залу, хлеща о стены, как прибой о скалы.

— Тогда зачем ты пытаешься отнять у меня дочь триста лет подряд?

— Я всего лишь…

— Да-да, всего лишь зовешь погостить. В рай, на луга в звездах Вифлеема. Чтоб вернулась оттуда уже не моей — так же, как вот она к Люциферу. — Велиар тычет пальцем в Катю, заставляя ее отшатнуться. Уриил вскакивает на ноги, нагибается, упираясь кулаками в стол, и цедит по слогам:

— Она-не-тво-я!

— А чья? Дедулина? Предвечного отца то бишь? — взвивается костром Агриэль.

— Своя!

— Она моя. Моя. Моя, — повторяет дух небытия, впечатывая на каждом слове кулак в многострадальный стол — да так, что подпрыгивают, звеня в унисон, шеренги блюд и рюмок, салфетки взлетают белыми голубями и парят над головами гостей. А гости замирают, вилок до ртов не донеся, и вслушиваются, вслушиваются в спор неба и ада о женщине, верящей, что она свободна.

— Она мое семя, моя плоть и кровь! — бушует Белиал.

— А может, она семя, плоть и кровь мертвеца по имени Билли Сесил? — не уступает ни пяди Цапфуэль.

— Моё, — только и может повторить Агриэль.

Твое, твое, качает головой Катерина, а как же. Вы, чистые и нечистые дети эфира, любите ставить метки, красть нас у себя. Зачем? Чтобы любоваться на собственные печати на наших лбах, на беду в наших глазах, на жалкие попытки собрать себя из горстки пыли? Бедная Абигаэль. Не томите вы ее на медленном огне, лучше убейте сразу. Разыграйте на кулачках, кому она, свободная, достанется — и пусть победитель свистнет в манок и подставит грубую перчатку: падай, моя дикая птица. Падай, когти замшевую ладонь и подставляй слепые от ужаса глаза под колпачок. Обещаю, что буду выпускать тебя в промозглую синь за пухом, пером и кровью, за вкусом свободы — с послевкусием клетки и корма из хозяйской руки. Все равно вернешься, потому что я тебя заклеймил. Запечатал свой образ в тебе, а он разросся и задушил всё твое, точно сорняк.