Лига выдающихся декадентов

— Якоб Иоганнович, всё кончено! — сказал писатель. — Вас постигло фиаско.

Остзеец поднял лицо и пролопотал что-то несуразное. Увидев в лицах победителей непонимание, залопотал пуще прежнего. Резко умолк. Черты его лица, в которые, как обычно казалось, въелась смешливость, наливались ужасом.

— Жаль, на этот раз не услышим сбивчивых угроз! — усмехнулся Боря.

* * *

— Чистейший, незамутнённый кретин, — с чувством глубокого удовлетворения констатировал Розанов, прикалывая булавкой билет до Ревеля к ленте на цилиндре чертёжника.

Друзья посовещались и решили отправить Линцбаха туда, откуда он заявился в Москву. Блаженно улыбавшийся остзеец крепко прижимал к груди каравай — из собственной пекарни безвременно почившей Трудовой Артели Чертёжников! — и жестяную сардинницу, выданные ему для пропитания в дороге сердобольным Василием Васильевичем.

Розанов подтолкнул его в вагон и закрыл дверку, а когда поезд тронулся, сделал ручкой. Остзеец не изменился в лице, стоял у окошка, улыбался.

— Я к Мариэтте, — сердито уведомил Боря. — Извощик!!!

Проводив глазами удаляющуюся спину поэта, Вольский признался:

— Я две минуты ощущал себя и окружающий мир как Хлебников. Необычайный опыт. Вероятно, он в это время являлся мною. Василий Васильевич, а вас астральное упражнение Бори затронуло?

— У меня же иммунитет, помните? Мне в уши ангельский сонм напевает, сквозь эту музыку ничто дурное не пробьётся.

— Я непрестанно творю Иисусову молитву, — проворчал Флоренский, — наверное поэтому не заметил фокусов Бугаева. — Вдруг он заговорил возбуждённо: — Страшно доволен, что оба косноязычника лишены русского словесства: вот она, справедливость! — он дребезгливо рассмеялся. — Что хотели, то и получили: до гроба им тарахтеть на тарабарском. Осталось теперь заумника сдать в богадельню, но это сами… Ну, прощайте! Я — в свою обитель, к трудам. Вбивать столп истины в грунт невежества.

Павел Александрович круто повернул и скрылся в толпе у касс.

Василий Васильевич приблизился к Вольскому и с хитринкой заговорил:

— Теперь вам можно узнать кое-что. Конечно, пустяк… Хлебников и Линцбах оба лишились дара речи из-за удара по голове. Удивительное совпадение! Одна такая контузия в редкость, а две!.. Вас не смутило?.. Это ведь нужно очень ловко попасть, чтоб единственная крохотная пружинка лопнула… Так не бывает. Невозможно! Это чудо! Парадоксальное, фантастическое допущение! Не могут случиться в короткий временной промежуток нашей истории два чуда, два фантастических допущения!

— А первое-то какое? — устало спросил Вольский.

— Разве не чудо, что я повесил Бугаеву шторы? — лукаво прищурился Розанов и торопливым шепотком продолжил: — Так вот, в вас ещё не тлеют подозрения насчёт Хлебникова?

Вольский оглянулся на марсианина. Тот как раз спешил, вскидывая по-телячьи ноги, на другой стороне дебаркадера, заприметив торговца выпечкой. Воззрился на яства, разложенные на широком деревянном подносе, пару секунд жадно втягивал носом воздух, верно, насыщенный свежестью хлеба и теплотой корицы воздух, и вдруг зачастил:

— Сайка с изюмом? Тогда будьте любезны ватрушку, из которой варенье выползло. Сдоба послаще будет? Тогда и её.

Вольскому показалось, что он ослышался, но Хлебников возвращался, весело напевая, к покровителям с кулёчком снеди в руке.

— Вы что же это, только с нами эдак разговаривали? — поразился меньшевик.

— Конечно. Ведь вы меня слушали, почти научились понимать.

Вольский стал пятиться:

— Из-за таких авантюр возникает непреодолимая потребность отдохнуть…

— Погодите. Угоститесь сигареткой! Я хотел вас посвятить в ещё одну тайну! — крикнул Розанов.

— …пару часов, или дней. Со времён подполья знаю трактирчик на Хитровке. Отдохнуть! Ото всего. Ото всех. На оттоманке!..

Исчерпав слова, меньшевик встряхнул кулаками и завернул в ближайший проулок.

Розанов расстроенно поцокал языком и обернулся к Хлебникову:

— Закончим с вами. Дома у Павла Александровича первым делом вы устремились к Брокгаузу. Вам потребны были исторические даты для ваших сомнительных расчётов. Ранее вы схватили клочок своей рукописи, хотя знание кириллицы как будто утратили. Да ещё дюжина примеров, когда вы подслушивали наши разговоры: я записывал ваши словечки, а вы усложнили речь, вероятно, выдумывая слова на ходу, вы обратили внимание на манжеты уважаемого Николая Владиславовича после того, как он выразил за них опасения, затем Вольский, получив на пару минут ваше миропонимание, не забыл русского, всего лишь путал привычные слова с заумью, и так далее. Для чего молчали всё это время?

— Вокруг линцбаховские злыдари шныряли. Заговори я, Линцбах перестал бы миндальничать, подослал бы душегубов. И потом, отец Павел очень уж крут, боязно при нём было к русской речи возвратиться: ещё прибьёт.

— Я-то, подозревая обман, всё время вас провоцировал, в том числе обращаясь к вам по имени, а не по излюбленному вами псевдониму: вдруг проговоритесь, меня поправляя. Признайтесь, Велимир, — начал Василий Васильевич ещё лукавей чем обычно, — это ведь вашими стараниями ко мне попала брошюрка с «предсказанием»?