Лигатура

Утром, еще затемно, меня разбудила мать.

– Арэ, надо работать, – сказала она и почему-то заплакала. Мать была суровой женщиной, мне так казалось. Ни слезинки я у нее раньше не видел. Все внутри держала. Когда погиб мой брат Захар, у нее половина тела отнялась.

Мне было двенадцать лет. Я встал и пошел работать. Сначала подмастерьем к сапожнику. А как сапожники учат? Подзатыльниками, известно и зуботычинами. Так, говорят, до головы быстрее доходит.

Через неделю я поджег его дом.

Тут бы подзатыльниками не обошлось, сапожник прибежал к нам с поленом, орал, что прибьет меня совсем.

Мой отец, Рыжий Мендель встал на пороге:

– Разве твой дом сгорел?

– Нет, – сказал сапожник и опустил полено. – Только сено на чердаке задымило, потушить успели.

– Благословен Господь, Б-г наш, – сказал Мендель. – Спас Он дом твой. Разве не знаешь, что сказано: – «Не клади камень преткновения перед слепым». Если взрослый бьет отрока, он может вызвать его на ответный удар и тем подтолкнуть его к греху. Бил ли ты моего сына?

Сапожник плюнул, бросил полено и ушел.

А отец отвел меня к моему дяде в кузницу…

Ничего в Днепропетровской тюрьме дед так и не подписал. Слишком хорошо знал, чем это заканчивается.

На единственной сохранившейся фотографии того времени у него три кубаря на петлицах…

Восьмого марта (интересная дата в его жизни – я уже писал, в этот день в двадцать шестом году они познакомились с бабушкой), но уже через двадцать шесть лет лет, в пятьдесят втором, особым совещанием при МГБ СССР, все по той же статье 58-10 части первой УК РСФСР дед был приговорен к высылке на жительство в Красноярский край.

За полгода, проведенные во внутренней тюрьме Омского МГБ, он отпустил вислые запорожские усы и густую бороду, снова начал курить и так и не сумел убедить следователя в том, что дважды за одно преступление по одной статье не судят…

Единственным, что удалось выяснить следствию, оказалось то, что он не тот Певзнер, за которого его якобы приняли при аресте.

Того, однофамильца, расстреляли еще до войны…

В камере с дедом сидел молодой вор, ограбивший сберкассу у железнодорожного вокзала. Ему вменяли покушение на основы экономической безопасности государства и уверенно подводили под расстрельную статью. Вор был весел, называл деда отцом и говорил, что с этапа все равно сбежит.

Он и сбежал, а дед отправился в ссылку, где жил в глухом медвежьем углу до семнадцатого апреля пятьдесят четвертого года, когда военной коллегией Верховного суда СССР дело было прекращено за недоказанностью обвинения.

После лесоповала в сорокаградусный мороз (официально день актировался только при пятидесяти, хотя иногда заключенные оставались в бараках уже при сорока семи), шестисот граммов хлеба, баланды, цинги, дистрофии и отмороженных ног – это был курорт.

Едва ли не единственный относительно целый мужик в деревне – еще и кузнец – в Еловке дед жил хорошо.

В это трудно поверить, но по его словам, он был первый еврей, которого увидели местные жители.

Кажется, там у меня остались родственники, брюнеты с голубыми глазами и родовыми квадратными подбородками.

После окончания школы мама провела с ним две недели. В тридцать восьмом, когда его арестовали, ей было три года. Она его почти не помнила. Тем летом в Еловке им было весело.

Но то тайга…

И вдруг Европа, Венгрия, ошеломительная после наглухо закрытого, промороженного, дымящего военными заводами Омска.

Замки, мосты, мощеные площади, каменные сталагмиты соборов…

Она уже мечтала, что дочь будет учиться рисовать. Может, даже играть на скрипке…

А тут – нате вам я! Нежданчик ближе к полуночи двадцать четвертого января пятьдесят девятого года, в самый мороз.

Какие тогда в Омске были морозы – сорок градусов не редкость – теперь о них и думать забыли.

Утром бабушка отправила моему отцу телеграмму: «родился мальчик тчк».

После Нового года и до начала февраля пятьдесят девятого в окрестностях города Дунафельдвар проходили масштабные войсковые учения.

Телеграмму мой отец получил спустя неделю.