Лигатура

Зимой 44-го меня неожиданно вызвали к начальнику лагеря. Ничего хорошего это не сулило. Но хоть на работу не пойду, подумал тогда. А мороз стоял страшный, пока колонну перед воротами пересчитают, пальцы на ногах отламывать можно.

– Напиши письмо, – говорит он мне.

– Письмо?.. – я даже не понял. Я же без права переписки. Уже пять лет в неизвестности, а слухи разные…

– Домой напиши, – повторил он.

Я бегом в барак, огрызок карандаша нашел и думаю: на какой адрес писать?! Написал родителям, в Белыничи…

И начал ждать.

Через неделю он меня снова вызвал и говорит:

– Не получилось передать. В Магадане все еще раз проверяют.

И вернул мне письмо.

О судьбе моей семьи и родителей мне было неизвестно.

В 1946 году, уже работая в Дальстрое на строительстве дороги, я отправил письма в Запорожье и в Белыничи, но ответа не получил.

А через год, в 1947 году мне неожиданно передали письмо моей племянницы Иры Загайтовой. После войны она посетила Белыничи. Там в сельсовете ей передали мое письмо с Магаданским адресом «до востребования».

Три дня я не спускался с нар, не ел, не пил. Хотел только умереть…

Потом меня ребята поддержали…

Двухэтажный краснокирпичный дом номер 9 на углу 3-й Транспортной и 6-й Линии, на два подъезда и двенадцать квартир строили японские военнопленные. Они же сложили первые полтора десятка домов заводского поселка.

Из привокзальных бараков, в которых жили рабочие эвакуированного завода перебраться в квартиры – в сорок третьем году это было круто…

Думаю, это и теперь было бы неплохо…

Бабушке с двумя детьми и старухой матерью, как специалисту- литейщику выделили двухкомнатную квартиру на втором этаже. Номер квартиры – пять. В ней были высокие потолки, тепло и много солнца даже зимой. Туда она меня собственноручно и принесла из роддома.

Где-то я и сейчас в ней живу.

Вот как она описывает жизнь нашей семьи во время войны:

«Люди очень неохотно нас принимали. Нас восемь человек поселили к одинокой женщине, муж которой был репрессирован. Она очень недоброжелательно относилась к нам.

Оставив семью, я купила несколько мешков картошки, достала дров и снова ушла на завод.

Семью поселили на Моховых улицах, ни номера улицы, ни дома, ничего я не запомнила.

Работать приходилось день и ночь. Отдыхали мы в сушилке, где сушится лес, в цехе номер восемнадцать. Там было влажно и жарко. Питались в столовой, где нас кормили очень солеными грибами. Когда оборудование все было разгружено, меня направили в отдел, где я конструировала планировку оборудования площадки цеха номер триста шестнадцать в тех пределах, которые были в наличии.

После этого меня назначили механиком по монтажу литейного цеха номер один. Корпус был еще без крыши, внутри копали котлованы для фундаментов под формовочные машины, печи и т.д.

Постепенно было установлено оборудование. В октябре – ноябре еще крыши на большей части цеха не было, формовочная смесь замерзала. Для обогрева посреди цеха установили железные бочки, где жгли кокс, и мы там обогревались.

Мне выделили комнату на Степной улице в квартире еще с двумя соседями. Стекол в окне не было и почти всю зиму мы окна завешивали одеялами, пока не остеклили.

В эту комнату я привезла моего старого отца, который очень голодал и ждал, пока я не принесу ему из цеха немного пустых щей. Была у него и картошка.

Когда я ночью решила перевезти мать и детей (мои сестры Соня и Мира оставались у хозяйки), я долго не могла найти дома, где они жили. Дочь я определила в детсад на Гусарова, сына в школу номер тридцать восемь.

Ходила я на работу пешком в шесть часов утра, так как от Степной улицы до завода трамвая и другого транспорта не было. Возвращалась я домой в двенадцать – час ночи. Надо было подготовить детей в школу и детский сад. Постирать, погладить. Для сна оставалось три-четыре часа и так всю войну. С питанием было очень плохо. Хлеба я получала семьсот грамм, а иждивенцы по двести.