Лия

Поздно вечером, когда я вернулся домой, мама еще не спала. Глаза ее блестели от страдания и боли, она стонала, крепко сжимая побледневшие губы. Я почти не спал всю ночь, прислушиваясь к стонам матери и злому вою ветра, кидавшему в окна обледенелые снежинки.

Утром я сказал матери, что мы поедем на консультацию. Но она даже не захотела слушать.

— Не хочу в больницу, они меня обязательно уложат, да скажут еще, что ничего у меня нет. Уж я-то их знаю, — если находят неизлечимую болезнь, говорят, что ничего у тебя нет.

Почти силой я отвез ее в райцентр, за двадцать километров, а к вечеру вернулся домой один.

Мы остались вдвоем с отцом. Виноградник был вскопан, деревья в саду давно освобождены от плодов. Кое-кто из односельчан еще ходил в питомник, для прививки саженцев, но отца никто не звал, поэтому он не давал мне скучать, постоянно отыскивал работу по хозяйству.

Однажды вечером мы вместе пошли к деду и, слово за слово, они стали обсуждать меня — мол, я уже старый, все мои сверстники давно переженились, а у некоторых — по два ребенка, а один — так уже во второй раз женился. Дед говорил, что всему свое время, а отец — что оно давно подошло. Дед возражал, что одному срок — в восемнадцать лет, а другому в тридцать, но отец твердо стоял на том, что время обзаводиться семьей наступает, как только под носом появляется пушок.

По дороге домой отец продолжал меня поучать:

— Я, Кристиан, дураком был, так ведь по тем временам человек вроде меня был что мошка, гонимая всеми ветрами… Вся наша любовь была земле отдана. Сегодня все по-другому, ты больше не раб земли, а хозяин. А хозяин — это хозяин. Он милует, он наказывает, он берет, он и дает. Так что, если надумаешь жениться, бери девушку, которая тебе самому по вкусу придется…

— А если я ей не по вкусу буду?

— Этого быть не может. Ты хозяин. Если хочешь им быть, то и она тебе должна покориться. Главное, чтобы ты сам очень захотел, и уж будь уверен, она тоже тебя захочет… Но никогда не бери девушку, которая тебя любит, а ты ее — нет. Никогда… — и он сделал решительный жест, будто разрубая саблей смертельного врага, стоявшего на его пути.

Отец был по своей природе молчалив, сколько его помню, он никогда не произносил слов сочувствия, никогда не проявлял нежности к матери. Сейчас он меня поучал, и то только потому, что был под хмельком. Выпив стакан вина, он изменялся до неузнаваемости — становился веселым, доброжелательным, рассказывал небылицы, играл, пел. Свою любимую песню отец исполнял, уткнувшись лбом в ладони и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. У него был красивый, довольно сильный голос:

Лед колючий сердце ранит,
Лето — прочь, зима нагрянет,
Удальской мой цвет увянет.
…
Плачьте, очи, грусть отдайте,
Вы вину свою признайте,
Углядев — не отпускайте,
Пожелав — не забывайте.

Даже в песне отец заменил слово «полюбив» на «пожелав». Не понимаю, почему язык у него не поворачивался сказать «любовь»?

В начале второй моей праздной недели пришло письмо от Андрея. Он не писал, какую работу нашел для меня, но требовал немедленно приехать.

Отдел обеспечения, куда меня взяли на работу, насчитывал в своем штате четыре человека. Заместитель начальника отдела был пенсионером, и меня приняли с перспективой занять его место. Поэтому я и согласился поначалу на должность обычного товароведа. Зарплата была не ахти какая, однако выпадали частые командировки, и, как выражается тетка Ирина, у меня оставалось и на масло.

От хозяйки я съехал. Жил в общежитии, на первом этаже, вместе с парнем, который работал монтажником по оборудованию, и я не видел его месяцами. Большую часть времени он проводил в командировках — то на консервном заводе на севере Молдавии, то на винзаводе в Буджаке, — так что я, фактически, был единственным жильцом. Последняя встреча с Лией на вокзале казалась мне теперь сказкой, сном, в который трудно поверить, и я постоянно возвращался в этот сказочный мир, в котором существовали только мы вдвоем. Я не забыл об обещании найти ее. Однако время шло, и я откладывал поиски со дня на день. Печальное безразличие, охватывавшее меня в долгие часы раздумий, приносило удовлетворение, и я находил множество причин и отговорок, способных удерживать меня от всякого действия. Я убеждал себя, что Лия сама могла бы приехать, если на самом деле сильно меня любила, другая давно бы уже приехала… И я продолжал мечтать.

Приближался Новый год. Ледяная меланхолия завладела мной на рождество — состояние, которое не в силах была растопить даже девушка из планового отдела — очаровательная, с большими глазами в обрамлении черного макияжа, с родинкой на правой щеке, всегда румяная, всегда в новых туалетах, она всегда строила глазки и задевала меня своими бедрами, привлекавшими взгляды многих мужчин.