Лиюшка

В прошлый выходной отдыхали у озера на цеховой даче. Василина и Шурочка решили полежать на горячем песке, отошли под засохшую сосну и, расстелив одеяло, разделись. Василина, стесняясь своих длинных рейтузов и белого лифчика, прикрылась уголком платка.

А Шурка, дурачась, вышагнула из цветастого, красного сарафана, огладила ладошками такой же красный купальник и кинулась за мячом, ладная, верткая.

Кутерьма пошла, визг, хохот. Лишь чьи-то жены вяло, по-индюшечьи дулись и шипели с одеял на Шурку. Шурка все это видела и повелевала:

— Колюша, сбегай за лимонадом! Федя, закажи лодку! Степочка, организуй на вечер дрова. Я обожаю костер!..

Когда круг играющих в волейбол распался и все кинулись в воду, Шурку потерял отвергнутый ею муж Яшка.

Маленький, лысый, он метался по берегу, свирепо вращая черными глазищами:

— Ляксандра, слышь!.. Выдь ко мне счас же! — и норовисто топал кривой волосатой ножкой в серый, взбитый песок.

Василина сидела под сосной, прикрыв рот платочком, смеялась. Она видела, как за переймой мялись верхушки тростника и смыкались. Там иногда из зеленых волн выныривала голова Ефима Зюзина.

Двое уходили в прилужье.

Над ними стояло яркое-яркое солнце, да медленно и высоко плыли реденькие клубчатые облака. Затих ветер. Был слышен четкий рокот невидимой моторки, да тихо наплывала далекая, нежная музыка с противоположного берега от лагерей туристов.

Под вечер Шурочка появилась сникшая и усталая, с опухшими губами. Воровато разняла тростник и встретилась с Яшкой.

— С кем? — взвизгнул он и занес кулак.

На какое-то мгновение она растерялась, но тотчас же вскинула голову и громко захохотала:

— Ох и надоел же ты мне. Второй год караулишь… Чего ты меня караулишь? Ты ведь теперь никто мне… — и не пошла навстречу, а вильнула в сторону и побежала по берегу. Так птицы уводят, отманивают от своего гнезда или выводка.

Бежала она легко, свободно, и длинные темно-русые волосы плыли за ней по ветру. Иногда она оглядывалась, но не на Яшку, а дальше на тростник.

Чайки, испуганно поднимались и хрипло-печально вскрикивали.

Он догнал ее, скрутил и стал бить маленькой, резкой рукой.

Шурка, поджав зацелованные губы, позволила себя отшлепать, молча вырвалась из его рук и, гордая своей порочностью, пошла назад.

Яшка понуро плелся за ней и жалостливо стонал:

— Шурка-а, убью я тя стерьву!..

— Прямо цирк, — вздохнул кто-то.

Все это видел Игорь Корюкин, ее бригадир, сильный парень, с мягкими, карими глазами и белесым детским чубчиком.

Этим парнем почему-то не могла повелевать Шурка.

А Ефим с того дня все вертелся возле нее, преданно заглядывал в лицо и делал за нее половину работы, когда та была не в настроении…

— Ефим, ты сходи на восьмую печь — газит, — сказал Игорь запыхавшемуся Ефиму.

Ефим увидел бригадира, опустил ведра…

— Чего встал? — ухмыльнулась Шурочка. — Неси ведра-то.

— Ты уже им командуешь? — подошел к ней бригадир. Шурка отвернулась.

— Ты его за неделю высушила.

— А ты испытай, может, и тебя за три дня высушу, — сверкнула глазами Шурка и подбоченилась.

У Корюкина вспыхнули уши. Он крякнул и, махнув рукой, пошел на мостик через транспортер.

— Я наверх, — сказал он.

Шурка вздохнула ему вслед, пнула тяжелым ботинком мятое ведро и села на бухту шлангов, хмуро наблюдая, как торопко Ефим высыпал в аппарат порошок.

— Что это ты померкла? — управившись, подсел Ефим.

— Да-а…

— Ну, а все-таки?

— Давай уйдем сегодня далеко-далеко и нырнем с головой в какую-нибудь копешку, — глухо, просяще сказала она. — Скучно мне. Работа, работа… Уйдем, а?..

Ефим погладил горячей рукой ее крутое, мягкое плечо, прошептал:

— Да я с тобой… Ладно, после договоримся. А теперь неси ведерко стекла… Заправим бочку, — торопливо сказал он и побежал перекрывать воздух.

Шурка встала и пошла за ведром.

Бочка с жидким стеклом стояла под навесом у мартеновской трубы. Шурка прошла под эстакадой, вышла за ворота и от яркого света дня зажмурилась.

Стояла сушь, жара. От железа веяло зноем, от штабелей кирпича — запахом березовой стружки. Из крытого вагона женщины, закатав по локоть рукава кофточек, выгружали кирпич, другие собирали возле цеха доски, всякий хлам и стружку, которую выкидывали из вагонов — ею прокладывали огнеупорный кирпич — и палили огромный костер.

Шурочка прошла к бочке по вялым, дудчатым травам, подняла крышку и зачерпнула ведром жидкое стекло. Ей хотелось сесть на штабель и, свесив ноги, посмотреть на блекло-голубое небо, на жаркий воющий костер, в котором что-то гудело, трещало, и подумать о жизни, о себе. Но у печи ждал Ефим Зюзин. Она заторопилась и еще раз посмотрела на костер.

«А ведь давеча у бочки лежали доски, — вспомнила она у ворот. — Видно, бабы спалили. Игорь-то как расстроится! Всю неделю собирал и на тебе — спалили… Еще сегодня утром она говорила Василине: «Теть Вась, а Игорь-то доски собирает. Куда он их копит, продавать что ли?…» — Вот узнает, что сгорели, схватится, побежит. Будет ругаться у костра с женщинами и бегать вокруг жарко полыхающих плах, смешно взмахивая руками и ахая… «Х-ха!.. пропал у бригадира калымчик!» — подумала она с веселой неприязнью.