Лик Архистратига

СКАЗКА ПРО ЧАЙ: Сразу за нитяными вспышками прозрачного бабьего лета на город навалилась холодная ветерная непогодь, подкрашенная крапчатым дождливым небом с небольшими просветлёнными перекурами.

По мостовой, не особенно обращая внимание на всхлипывающие под ногами лужи, чуть ли не строевым чеканил человек в длинном кожаном – до пят – пальто с поднятым по случаю непогоды воротником, в надвинутой на глаза шляпе с большими обтрёпанными полями и помятой тульёй.

Обтрёпанный господин шагал к особняку, перегородившему жёлтым оштукатуренным боком добрую половину кривой худосочной московской улочки, за что и прозвище получил благозвучное: «Камень преткновения». Надо сказать, что в «Камне преткновения» частенько собиралась литературная братия отнюдь не христианского толку, поскольку богоборческую политику партии и правительства надо было донести в тёмные народные массы самым светлым и светозарным образом при помощи идеологически подкованных прорабов стройки, недостройки и перестройки человеческих душ.

Причём, большинство писак малого, среднего и не крупного пера готовы были души свои «перековать на орала», лишь бы вовремя да поближе подпустили к сытному литфондовскому корытцу. И ковались будущие перековщики душ в этом самом писательском вертепе, уча и поучая друг друга за рюмкой чая, кулаками вышибая истину из пыльных толстовок товарищей, витийствуя зело притом.

Банкетный зал «Камня преткновений» привычно зудел по-шмелиному на разные голоса, так что вновь прибывший быстро вписался в тему, ничем особым не выделяясь, не обращая на себя внимания. Новобранец примостился за свободным столиком, покрытым аляповатой заляпанной соусами и вином скатертью, на который водрузил принесённый с собой картонный планшет, размером превышающий столешницу.

Развязав тесёмки, освобождая свою ношу от картонных вериг, незнакомец поминутно отдёргивал руки, будто обжигаясь, но снял-таки и благополучно отправил далеко в угол ненужный уже планшет. На столе осталась лежать алтарная икона с изображением Николы Мир Ликийских чудотворца.

Пришелец давно уже растворился в надвинувшемся облаке табачного дыма, сверкнув на прощание озорными глазами из-под обтрёпанных полей своей необъятной шляпы, но никто из присутствующих, занятых исключительно собственными гениальными произведениями и не менее гениальными мыслями, посетившими вдруг ужасно гениальные головы, не обращал на икону внимания. Возможно, выходка незнакомца так бы и окончилась ничем, поскольку кто-то из классиков уже оставил, походя, на иконе кружку недопитого пива, кто-то из полуклассиков уже об угол доски потушил папироску «Прибоя», но… Но без женщины и тут не обошлось, поскольку должен же кто-то крутоумным, туполобым мужикам подбросить яблочко раздора.

– А-а-а-а! Глядите, гадость какая! – заверещала довольно мясистая модно раздетая корова. – Кто сюда это приволок?!

Накуренный монолит атмосферы «Камня преткновений» качнулся в одну сторону, в другую… Ароматы «Герцеговины флор», «Прибоя», «Казбека» и ещё десятка папиросных вариаций слились в одну общую атмосферу. Мирный ход мирной истории был нарушен. К столику стали собираться маститые и не очень, но каждый на глубину своей масти считал возможным резюмировать происшествие:

– Да уж, кто-то нам действительно свинью подложил.

– Этого только не хватало!

– Хм… какая большая. И талантливого письма, надо сказать. Жаль, художник свой талант использовал не по назначению.

– Какое назначение? О чём вы говорите, товарищ! Выбросить эту мазню на задний двор – и дело с концом. Там истопник определит её куда надо.

– Товарищи! Зачем истопник? Давайте лучше сами истопниками поработаем. Давненько мы наш сорокаведёрный самовар не растапливали. Не пора ли почаёвничать да за жисть покалякать. А из доски-то такая лучинушка для самовара выйдет – сказка!

Толпа писарчуков оживлённо загудела, как потревоженный осиный улей.

– Виссарион! – перекричал общий гуд тот же голос, обращаясь к кому-то из толпы, теряющемуся в задних рядах, – А не порубишь ли ты, товарищ, эту доску на чурочки для самовара?

– Легко, – пробасил Виссарион и, раздвигая могучим животом маститые тушки писателей, протиснулся к столу. – Легко! Нонешний чаёк посвящён будет имажинистскому сословию. Идёт?!

– Даже едет! – пискнула какая-то авантажная пионэрка. – Ой! Ужасно хочу чаю! Ужасно!

Кто-то уже, воспользовавшись всеобщим отвлечением от собственных дел, пытался привлечь внимание общества к себе-любимому, кто-то просто рассуждал в пространство о неразделимости миров и сословий, а те, что пошустрее да поухватистей, тащили к камину огромный клубный самовар, труба которого крепилась к дымоходу камина.

Экстравагантные пиитессы, подоткнув по случаю юбочки выше положенного, расставляли на сдвинутых в центре столах разнокалиберную посуду под надвигающийся чаёк, раскладывали по тарелкам тут же сочинённые бутерброды. А Виссарион и иже с ним уже суетились вокруг разгорающегося самовара, подкидывая в него чурочки ещё недавно бывшие одной целой иконой.

Самовар разгорелся охотно, благо, дерево оказалось на редкость сухим, намоленным, так сказать. Только запах от сгоревших дровишек, превратившихся в уголья, расползался по ноздрям разнокалиберных писарчуков не очень-то аппетитный. Из разных мест послышались даже временные «апчихи» и скудный сдавленный кашель. Скоро свежеистопленный самовар с огромным заварным чайником наверху водрузили в центре импровизированного банкетного стола. Всех присутствующих охватила необъяснимая волна экзальтации и шуточки типа: «Чай, так чай!», «Пить, так пить!» – сыпались отовсюду, сопровождаемые нервическим подхихикиванием пиитесс, продолжающимися «апчихами» и возмущением кастратного фальцета по поводу запаха.

– Иконный чай, – басил Виссарион. – Иконный чай! Налетай! Выпивай! Господу Богу помолимся! Вот тебе и весь аллилуй!

– А что, братцы, чаёк отменный, даром что иконный! – решил оказать чаю должное тот самый кастратный фальцет.

– Да-да, я бы сказал даже со специфическим ароматом, – подхватил Виссарион.

– Друзья! А у меня тут экспромт на почившего в бозе Николая-угодника…

И вдруг сквозь весь этот восторженный шум-гам-смех, словно смертельная стрела викинга, пролетел визг:

– Пожа-а-а-а-а-а-ар!..

За устоявшимся монолитом винегретного табачного дыма никто сразу и не приметил дымок, потянувшийся от невесть как закурившихся останков иконы, брошенных возле обитой китайским шёлком деревянной перегородки, которая также вспыхнула с готовностью сухого пороха и клочки огня, точно солнечные блики, перепрыгивали со стены на всё деревянное, что имелось в «Камне преткновения».

Таким же бурным огнём вспыхнувшая паника – с визгом, криком, топотом – бросила волну человеческих тел к входной двери, оказавшейся к тому же запертой. Никто почему-то даже не пытался сбить или потушить пламя, которое, как бы почувствовав свою власть над людьми, загудело, затрещало, заискрилось, отвоёвывая всё новые и новые территории.

Обезумевшая толпа двуногих рыскала посреди огня, пытаясь прорваться к окнам, забранным ажурными решётками, то снова и снова к никак не открывающейся входной двери. Наконец, несколько человек, ещё не совсем одуревших от воплей, дыма и пламени, выскочили в подсобку, из которой по коридору можно было выбраться на задний двор. Но краска на двери в коридор подозрительно пузырилась, а из щелей валил всё тот же сиротский торжествующий дым всеобъемлющего пожарища. Дверь вспыхнула, яркие языки сине-оранжевого огня заплясали во всей своей необузданной красоте, заблаговременно предвкушая близкую человеческую поживу.

У чугунной ограды «Камня преткновений» стоял давешний кожаный в широкополой шляпе и спокойно наблюдал бушевавший внутри пожар. А по палисаднику метался испуганный беспомощный дворник, размахивая руками, шлёпая толстыми беззвучными губами, как рыбец, выброшенный на лёд.

– Не суетись, папаша, – негромко, но внятно произнёс незнакомец. – На-ко лучше выпей чайку на помин души… – и к ногам оторопевшего дворника упало несколько весело звякнувших полтинников чистого серебра.