Лик и дух Вечности

Конечно, писательский мир столицы был подвержен и внешнему влиянию, тем не менее развивался и усложнялся во многом оставаясь замкнутым на себе. Попасть туда чужаку практически не представлялось возможным, тамошние старожилы ревниво оберегали завоеванные территории, соблюдая неписаный принцип кастовости. Не удивительно, что его внутренняя атмосфера, действительно, бурлила от сплетен, слухов и домыслов, рожденных завистью и борьбой за место в иерархии этой тесной группы людей, все знавших друг о друге. Фокус состоял в том, что эти материи имели серые оттенки: существовали видоизмененно, скрываясь под личинами сострадания, доверительно нашептанной правды или дружеского предостережения. Их следовало узнавать по интонациям. Однако строить отношения на этом материале не стоило, потому что такого простака, нарушающего правила игры, били бы со всех сторон и вряд ли потерпели в своем обществе, даже если бы он туда попал. Поэтому Ева приняла к сведению полученную от родственников информацию, понимая ее вспомогательную полезность, но брать на вооружение не спешила.

Ближайшими днями попасть в музей ей не удалось, и она отправилась туда в середине недели, предварительно созвонившись с Розой, чтобы встретиться хотя бы в полдень и не оставаться в городе до темноты — до дачи путь был неблизкий.

— Нет, раньше не получится, — предупредила Роза. — Днем у нас много работы. Я буду ждать тебя у входа в три. Ну, извини, я же говорила…

— Да помню я, — досадливо ответила Ева.

Еще на подходе к музею Ева заметила свояченицу, приплясывающую на ветру в расстегнутом длинном жакете из драпа. Ветер расшевелил ее высоко подобранную прическу, и она то и дело мотала головой и проводила рукой по лицу, убирая оттуда выбившиеся из-под приколок локоны. Вот чудышко, — ругнулась Ева, — в вестибюле подождать не могла. И следом сообразила, что в вестибюль люди попадают только по билетам, а ее надо провести через служебный вход.

В это время к Розе подошли двое, мужчина и женщина, и заговорили с нею, на что она, по наблюдению со стороны, отреагировала странно — сначала резко подобралась, словно вскинулась от испуга, а потом только слушала и с некоторым подобострастием кивала головой. Говорил в основном мужчина — молодой, высокий, с красивым тонким широковатым лицом. От лишней упитанности он был мешковат фигурой, и этим, наверное, сам огорчался, потому что со взглядом холодным и острым вопреки общему мнению отнюдь не выглядел добряком. У него был приятный хорошо поставленный голос, рокоток которого долетал до Евы, уже подходившей к ним ближе. А женщина миниатюрной Еве, ростом 158 сантиметров, показалась высокой и щуплой, как хрустальная статуэтка. Она стояла, отведя в сторону руку с папиросой, чуток подавшись вперед тазом и гордо откинув голову. Одета была в демисезонное пальто покроя "перевернутый треугольник" — широкие плечи, узкие бедра, и в низко надвинутую на лоб шляпу с прямыми полями. Абрис женщины, необычный для московских улиц, не указывающий на возраст и немного старомодный, бросался в глаза и наполнял первое впечатление противоречивостью. Да, она хорошо смотрелась в длинном, но вызывала сожаление закрытость красивых стройных ног, угадывающихся по узкой стопе и тонкой щиколотке. В ней замечалась преднамеренность того, чтобы визуально вытянуть фигурку вверх и сделать тоньше, но возникала досада, что не видно шеи. Очень красивое, на вкус Евы, лицо с массой прелестных ассиметричных деталей чуть портил темный оттенок кожи и хищный взгляд.

— Это еще не все, — вдруг вклинилась в разговор эта женщина. — Просто пройти — нам мало. И будет неправильно.

Сказано это было довольно внятно, но продемонстрировало тройную патологию речи, что встречается крайне редко в одном человеке, — картавость{3}, шепелявость{4} и гнусавость{5}. Все эти огорчительные определения, в итоге, означают лишь искажение ряда звуков при их воспроизведении, не больше того. И все же наблюдать их не очень приятно, понимая, что они являются признаками вырождения{6}. Но в данном случае явные дефекты речи не грешили чрезмерностью, были сглаженными, вроде даже невзначай получавшимися и не только не умаляли приятности, исходившей от говорившей женщины, но в сочетании с ее мягким, волнующего тембра голосом сообщали ей необыкновенную милоту, обаяние — то, что французы называют шармом. Можно было, конечно, назвать ее выговор французским, чтобы не сказать, что она грассировала, что с прононсом воспроизводила носовые звуки, тогда это прозвучит как комплимент, естественный при ее долгом пребывании во Франции. Ее шепелявость сопровождалась симпатичной мимикой: верхняя губа поджималась, а нижняя искривлялась, вытягиваясь желобком вправо, — ее строгое лицо от этого изменялось и приобретало недостающую мягкость.

— Понимаю. Безусловно, вы правы. Прошу вас, пойдемте, — ответила Роза, замечая подошедшую Еву и кивком приглашая ее идти следом.