Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

В то время приговоры Петербургского окружного суда конфирмовались помощником Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича генералом Газенкампфом¹⁰³. Снимая с плеч Великого Князя нежелательную для него обязанность, – утверждение смертных приговоров, – Газенкампф поставил, однако, непременным условием полную свою независимость и, пользуясь ею, не отягчал своей совести такими казнями, которые, в силу тяжести совершенных преступлений, не являлись бы неизбежными. Вероятно поэтому на этого человека, не признававшего никаких охран и ежедневно совершавшего прогулку от Царскосельского вокзала к месту службы, никогда не было произведено ни одного покушения.

Друг детства и большой приятель матери моей жены¹⁰⁴, Газенкампф часто навещал ее семью и охотно принимал и нас – молодое поколение у себя в Царском селе.

Как известно, годы только из очень немногих людей делают мудрецов, огромное большинство они обращают просто в старикашек. К Газенкампфу они были милостивы: мудрецом его, правда, не сделали, но большой здравый смысл сохранили, и убедить старика разумными и справедливыми доводами не представляло большого труда.

Когда на другой день после приговора я навестил его в Царском селе, там уже имелось письмо министра Макарова с просьбой помиловать Масокина. Но просьбу эту о смягчении участи предателя генерал не уважил и подписал смертный приговор ему и Траубергу. Сигнальщикам казнь была заменена.

Одним из защитников по делу Трауберга был молодой адвокат А.Ф. Керенский¹⁰⁵. Я его тогда знал совсем мало. А после этого процесса не встречался с ним вовсе, и потому был очень поражен, когда десять лет спустя, став министром, он вспомнил обо мне и назначил в состав Чрезвычайной Следственной Комиссии по делам о бывших министрах. Назначение это, совершенно не соответствовавшее моему скромному служебному положению, свидетельствовало о высокой оценке им моей прокурорской деятельности по делу «Карла», и за нее я до сих пор сохраняю к Керенскому чувство самой искренней благодарности, и не перестаю сожалеть, что неумолимая жизнь впоследствии потребовала от меня таких поступков, про которые он в своей книге «Дело Корнилова» пишет: «К сожалению, я только слишком поздно узнал, кто был их источником».

* * *

После дела Трауберга нашелся сослуживец, который поспешил разъяснить департаменту полиции, что смягчение генералом Газенкампфом назначенной сигнальщикам смертной казни и отказ его помиловать предателя Масокина находились в связи с моей точкой зрения на эти вопросы.

Уход из Петербургского суда стал неизбежным. Поводом к нему послужило дело баронессы Спенглер¹⁰⁶.

Революционное сообщество, судившееся под этим названием, отличалось от десятков других того же рода дел только аристократичностью своего состава. В числе соучастников были офицеры, баронесса и сын помощника Варшавского генерал-губернатора Утгоф¹⁰⁷.

Выданные очередным предателем, все члены сообщества были задержаны и посажены в тюрьму, а родственники их стали осаждать меня просьбами о замене для заключенных досудебного ареста денежным залогом. Особенно домогалась этого мать Утгофа, имевшая, благодаря служебному положению своего мужа, возможность склонить военного министра Сухомлинова посодействовать освобождению ее сына. Принципиально против удовлетворения желания министра, переданного мне военным прокурором, я ничего не имел, но указал, что освобождение Утгофа неминуемо повлечет за собой необходимость удовлетворения той же просьбы со стороны остальных обвиняемых, получавших теперь возможность обосновать свое ходатайство весьма убедительной ссылкой на ту же льготу, данною одному из главных виновников. Так оно, конечно, и случилось и всех соучастников, внесших залог в пять тысяч рублей, я из тюрьмы выпустил.

Помню, что с каждым из них я имел беседу приблизительно следующего содержания: «Мы с Вами можем держаться различных политических убеждений, но понятие чести у всех порядочных людей одинаковы. Выпуская Вас из тюрьмы, я беру всю ответственность за это лично на себя и могу это сделать только при условии, если Вы мне дадите слово, что предоставляемой свободой не воспользуетесь и на суд явитесь». Все они утверждали, что хорошо понимают ту служебную ответственность, которую я на себя беру, очень ценят оказываемое им доверие и ни при каких обстоятельствах им не злоупотребят. Не прошло и недели, как департамент полиции сообщил, что все они скрылись. Остался только один Утгоф, но и тот, конечно, потому, что был в достаточной степени забронирован служебным положением своего отца.