Лихая година

— Барыня‑то и дочка больше с гостями развлекались, — распевно говорила бабушка, — а барин с сыновьями–офицерами, когда они домой приезжали, на охоте пропадали, а то с собаками да с лошадями возились. И недели не проходило, чтобы они кого‑нибудь не пороли да не калечили. Вот в тё поры и возвратился на барский двор Ромаша — чужой по облику: в сертучке, в шляпе, бритый. Только кудри русые остались прежние. С барыней по–французски беседовал — она так приказала. Спрашивает его по–французски, и он отвечает по–французски, а ей лестно. Барину‑то это не по нраву пришлось: как это так? Раб, крепостной, а в сертучке, как чужестранец, да ещё по–французски смеет разговаривать… Затопал он на него ногами и заорал: «На конюшню! Выпороть! Чтобы запомнил, кто он такой. Раб! Мужик! Содрать с него наряд французский!» А Ромаша стоит перед ним, как кипень, белый и голос подаёт: «Я такой же человек, как ты, барин, и духом слободный. Душу нельзя сделать рабой. Телом‑то я к тебе крепостью привязанный, и в твоей власти даже убить меня. Ну, а человека ни плетями, ни заушеньем не убьёшь. Вот затерзаешь меня, лишишь жизни — и будешь только в убытке: и издержался на меня в чужой земле и искусного садовника не будет».

А барин совсем взбесился и с палкой своей на Ромашу‑то. А тут и барыня с барышней вбежали. «Не сметь!» — кричит барышня, а барыня приказывает: «Не позорь себя, отец, перед дочерью! А власть свою господскую нетрудно над беззащитным крепостным показать. Ромаша — не твой, а мой крепостной, и не ты, а я распоряжаться буду». И так барина сразила, что он выбежал из горницы. А барыня села и начала с Ромашей по–французски разговаривать. И дочка–барышня глазки на него таращит, как на диво–дивное: как это раб вольную личность возымел и стоит перед ней с матерью в сертучке да с нарядаым платком на шее. В тё поры барыня‑то над барином власть имела: он души в ней не чаял да именье‑то её в приданое за ней пошло.

Так Ромаша с того дня и начал сад разводить. Снял сертучок и оделся в свою мужицкую одёжу. А в хоромы по зову барыни опять‑таки в сертучке заявлялся, и она с ним потешалась разговором по–французски. До смерти барин возненавидел его и всё топал ногами, палкой своей махал и грозил ему всякими пытками. И замучил бы его, ежели бы не барыня с дочкой. И чего только Ромаша не развёл в саду: и яблони, и сливы, и груши, а с собой привёз чужестранные хрухты, коих у нас сроду не было. Сперва в стеклянном вертепе растил, а потом стал приучать к воздуху.

Через барыню он и девушку свою приспособил, во всём она ему верной помощницей была. И вместо черницы в сад пришла крепкая, ладная невеста, вся светлая, словно маковым цветом увитая. И все мужики, бабы, которые в саду с ними трудились, как будто в другом царстве жили через барыню: перед барином он, Ромаша‑то, всем хранителем был и защитником от бед и обид.

И вот однова в осенний денёк, когда сад уже опал и полымем пылал, входит он к барыне и вносит ей на подносе гроздья спелого винограду, с яблоками белого наливу, с грушами воску ярого. И так он её ублажил да ещё французскими словами разнежил, что она сгоряча спросила: «Чем мне тебя, Роман, вознаградить? Ты чудеса творишь: рай нам на земле создал. Проси, чего тебе надо, — всё сделаю. Ты ведь у нас не простой крепостной, а человеком стал — лучше любого дворянского сынка, который только куролесит да над людями издевается». Тут Роман‑то и упади перед ней на колени и признайся ей: «Такую‑то, мол, девушку люблю — и люблю‑то давно. Окажи, мол, княжескую милость жениться на ней. Я, мол, жизни не пожалею — ещё больше невиданных чудес сотворю и на тебя буду век, как на святую, молиться». А барышня затанцевала, закричала: «Беспременно, мамочка, надо их обвенчать! Дай им согласие и благослови их!» Барыня приказала девушку привести. А поглядела на неё да вспомнила, как барин хвастался перед гостями, что случит её с мужиком–богатырём, — задумалась и брови сдвинула. «Я, — бает, — хорошую пару вижу и согласие своё даю. Да только с барином надо сговориться». Тут оба они — и Ромаша и Паруша — в ноги ей упали и со слезами её благодарили. А она им: «Рано, рано благодарите. Барин‑то ведь гневливый да не сговорчивый». И барышня любуется на них и ножкой топает: «Я, мамынька, заставлю его согласиться». А барынька покачивает головкой, и личико её печальное. «Идите, — бает, — к себе, я подумаю, как быть, а потом позову вас». Идут они оба по саду, Ромаша радуется, словно парнишка, прыгает, а Паруша‑то строгая да угрюмая стала. «Я верная тебе в любови останусь до гроба, Ромаша, хоть нас и разлучат. Нас с тобой бог соединил, а барин спроть бога восстанет и муками, терзаньями нас разлучит». Он её и так и сяк уговаривает и утешает, а она одно твердит: «Беда на нас свалилась, Ромаша, раздавит нас беда. И не себя мне жалко, а тебя, богом мне данный суженый. Беги отсюда на край света, барин‑то тебя давно уж норовит сгубить. Сейчас и барыне с барышней не сдобровать». И верно, грянула буря и всё в прах обратила.