Лихая година

Однажды Яков вынул из кучи своих книг измятую бумагу и прочитал в ней, что трудовым крестьянам надо сплотиться в дружную семью и бороться за землю и волю, добиваться отобрания без выкупа всей земли от помещиков и кулаков. Все в моленной встревожились и от испуга даже онемели. Такие бумажки и раньше ходили в деревне по рукам, но полиция налетала неожиданно и переворачивала всё вверх дном — ив избах, и в выходах, и на гумнах. Кое‑кто из мужиков трудно поднялись и, кряхтя, вздыхая, сутуло пошагали к двери.

Паруша стукнула своей клюшкой и властно крикнула мужским своим голосом:

— Ну‑ка, ну‑ка, мужики! Куда это вы пошли‑то?

— Да ведь… дела… домашность. К стоянию‑то воротимся.

А Паруша с суровой насмешкой била их своими тяжёлыми словами:

— К стоянию‑то тоже готовиться надо. Трусость — не праведное дело, не подвиг, а криводушие. Ежели надели шелом да опоясались мечом правды ради, идите совестливо. Венцов вам здесь не обрести. А какой завет дал великомученик Аввакум? Слыхали? «Аще бы не были борцы, не даны были бы венцы». В послании этом, у Яши‑то, про это и сказано — про нашу нужду и правду. Аввакум‑то спроть царя не побоялся идти и в хари слуг его плевал. Вот как надо жить‑то. Спереди вы — братии, а сзади‑то — татии.

Яков смотрел на неё, опираясь локтем на налой, и улыбался. Он попробовал отмахнуться от опешивших мужиков, которые виновато топтались у двери.

— Да пущай уходят, тётушка Паруша… Июда тоже ушёл с тайной вечери, а его только глазами проводили. Зато узнали, кто есть предатель.

Но Паруша и на него накинулась, постукивая клюшкой:

— Ты, Яшенька, молод ещё чернить людей бесчестием. Какие же они предатели? Убоялись они только твоей праведной грамотки. Ведь правда‑то грозой и громом по земле идёт, и не всякий её встречает без страху и трепету. Останьтесь, мужики, от молоньи не спасёшься: она везде найдёт, где бы ни схоронился. Не забывайте Микитушку с товарищи. Не разбирает она, кто — мирской, кто — поморский, абы чистая совесть была.

Но мужики всё‑таки улизнули из избы. Паруша проводила их жёсткими глазами и неожиданно затряслась от смеха. А Яков ехидно улыбался и с опаской поглядывал на дверь. Он захлопнул книги с рукописными посланиями, отнёс в передний угол и завернул их в большой кубовый платок.

Тревожное бормотание не прерывалось, и я видел, что и старики и молодые словно были ужалены листовкой. Взбудоражило их и бегство кучки мужиков. Кое–кому хотелось уйти вслед за ними, но речи Паруши пришили их к месту. Малограмотный и малоумный настоятель, ветхий старик, недовольно ворчал:

— Слово божье надо бы слушать… с благочестием… а мы мирской суетой супостата тешим…

А Яков, распалённый словами Паруши, с неслыханным красноречием провозглашал:

— Ты, настоятель, только и жил под началом Стоднева. А Стоднев‑то не бога, а маммону славил. Ради добычи да грабежа и брательника своего, как Каин, сгубил — в кандалы заковал. Вот оно, божье‑то слово, в устах Митрия Стоднева в какое злодейство обернулось! Кто Серёгу‑то Каляганова сожрал? Кто обездолил нас — угодья наши вырвал да кровью мучеников полил? Вот для какого коварства божье‑то слово у него, у лиходея, служит. Он село‑то покинул святым угодником, а верёвки на шее у мужиков крепко затянул. Ему, живоглоту, и полиция верой–правдой служит. Аль вы забыли, что летом‑то было? Аль у вас совесть чиста и думы нет о братьях наших, о мучениках? Где они? В заушении, под замком, суда ждут… Кто их заушил, кто на терзание бросил? Он же, человекогубец. Ему тесно здесь стало: в городе‑то ему просторнее барышничать, нашим же хлебом торговать. Его‑то нет, а место его занял Сергей Ивагин — такой же волк, да ещё староста Пантелей с Максимом Сусиным в придачу. Нет, настоятель, божья правда не покорствовать велит, а быть борцами. И хорошо тётушка Паруша слова протопопа Аввакума вспомнила: «Аще бы в? были борцы, не даны были бы венцы». Поклоняться верёвке на шее нашей мы не будем, а удавку эту оборвать да сбросить надо да ногами растоптать. Как сказано в писании: не спите ночами, бдите с зажжёнными светильниками! Правда‑то неугасима. Её гонят, её топчут, а она горит невидимо и всякими путями в душу проницает словом, и делом, и помышлением — и вот хоть бы этими тайными посланиями.