Лихие дни

— Попроси, может отдадут, — обратилась к матери бабушка. — В чем ходить-то будешь?

— Не буду просить, — резко ответила мать.

Во дворе закричали куры. Бабушка бросилась было туда, но мать удержала ее за руку.

— Да слышишь, кур ловят! Слышишь или нет?

— Слышу, — ответила мать. — Ну и что же? Отнять ты не отнимешь, у нас с тобой на это силы нет. А просить?.. Не надо просить, мамаша. И не плачь. Наши слезы — им радость.

Маринка не утерпела, выскочила во двор. Два немецких солдата гонялись за курами. Куры пронзительно кричали, взлетали чуть не до крыши и не давались в руки. Тогда один солдат, тощий и кривоногий, схватил жердь и начал бить кур. Одна за другой белые породистые молодки падали на солому.

— Ведь это же несушки, — сказала потихоньку Маринка, — ведь они же скоро нестись будут.

Солдаты и не слышали ее слов и далее не оглянулись на нее. А Маринка, испуганная собственной смелостью, бросилась обратно в избу.

Двери в избу были открыты настежь. Солдаты с набитыми сумками выходили на улицу и, грохоча сапогами, сбегали по намерзшим ступенькам крыльца. Маринка остановилась в сенях, пережидая, пока они пройдут. На улице шумели заведенные машины; они кружились и разворачивались возле дороги. И, покрывая их шум, где-то совсем близко за отрадинским лесом бухали тяжелые удары и рокотал пулемет. Дождавшись, пока прошел последний солдат, Маринка шмыгнула в избу. Этот последний был толстый ефрейтор. Ефрейтор немножко отстал от других — он на ходу напяливал на себя старинный меховой бабушкин салоп.

В избе было тихо.

— Ушли? — спросила Маринка.

Бабушка сидела, подпершись рукой под локоть, и молча плакала. Мать поглядела на Маринку сухими блестящими глазами и тоже ничего не ответила.

Маринка вошла в горницу. Дым еще висел под потолком. Белые обои, которые бабушка так берегла — бывало пальцем не даст до стены дотронуться, — эти обои были покрыты пятнами, изорваны гвоздями. Карточки, украшавшие стены, были сорваны и валялись в углу: они мешали немцам развешивать по стенам свою амуницию. Ящики из комода, опустошенные до дна, стояли среди пола, грязного, затоптанного дочерна.

— Мамушка, чего же теперь делать будем? — тихо спросила Маринка.

Мать провела рукой по своим глазам и как бы встряхнулась.

— Что делать? А вот сейчас соберем на стол да будем обедать. Ничего! Ограбили нас, обобрали… А мы возьмем да еще наживем! Правда, дочка? Изба у нас цела, корова цела. А это самое главное — изба да корова. В избе от холода не замерзнем, а с коровой с голоду не умрем. Не тужите! Доставай щи, мамаша; вот и дед наш обедать идет.

Дедушка вошел в избу и молча, ни на кого не глядя, стал раздеваться.

— Дедушка, ты есть хочешь? — спросила Маринка.

Дед не ответил.

Все насторожились: что там еще случилось такое, чем так расстроен дед, что даже с Маринкой не разговаривает?

А дед отошел к окну и, отвернувшись ото всех, уставился глазами на седые морозные узоры.

— Дед, ты что? — с затаенной тревогой спросила бабушка.

— Да ничего, — хрипло ответил он.

— Ну, говори! Что случилось?

— Ступай во двор, посмотри… там…

Дед не договорил и махнул рукой. Бабушка выбежала из избы. И тут ее крик раздался по всему двору:

— Батюшки! Кровные! Корову зарезали! Корову! Ох, что… же вы с нами делаете, что же вы делаете!

В ответ на бабушкины крики раздались смех и ругань. Но что там случилось? Смех вдруг прекратился, кто-то удивленно вскрикнул, и ругань поднялась снова, но уже бурная, злая, угрожающая. Бабушка вошла в избу белая, как холст. За ней с револьверами в руках, не переставая кричать и ругаться, ворвались немцы.

— Пан? Где пан?

Они окружили деда; один схватил его за ворот рубахи и рванул так, что дед пошатнулся. Другой, стиснув зубы, ударил его по лицу. Дед охнул. Среди криков и немецкой ругани Маринка поняла только одно слово: «Партизан!»

И сейчас же ей вспомнились те двое, лежащие на снегу возле речки. Сердце ее больно сжалось.

— Беда, — прошептала она, — беда пришла к нам!

И, быстро взобравшись на печь, она зажала уши и уткнулась лицом в подушку, чтоб ничего не видеть и не слышать больше.

Ганя в Корешках

Ганя погонял лошадь. Немец с недовольной миной насвистывал что-то, в санях позвякивала крышка бидона.

А за лесом непрерывно грохотала канонада.

«Мины рвут… — думал Ганя. — Ну, вот этот удар — мина. А вот это? Это же пулемет! При чем же тут мины? — И снова в его удрученное сердце проникла радость. — Врут они, это наши бьются!»

Выехав на корешковскую гору, Ганя увидел какое-то необычайно тревожное движение в Корешках и в Отраде. Гудели и фыркали машины, разворачивались, загромождая улицу. Некоторые стояли неподвижно, и под моторами у них пылали костры — видно, застыло горючее и машина не шла. А по отрадинской дороге, по которой пришли к ним немцы, снова сплошной очередью двигались немецкие войска — фургоны, конница, мотоциклы… Но двигались уже обратно, туда, откуда пришли.