Лихие дни

Ганя словно ожил. Он вскочил в сани и весело задергал вожжами:

— Ну, давай, давай! Ишь ты, ленивая!

Возле самой околицы его встретил Сашка Хрусталев, его задушевный товарищ.

— Видал? — еще издали закричал Ганя. — Видал, как немцев наподжаривали?!

— Видал, — вяло ответил Сашка. — Мы сейчас Мироновых тушили. Вот и глядели…

— Погасили? Много сгорело?.. А еще кого зажгли?

— А еще на том краю… И нас было начали поджигать, да бросили — заторопились очень. Да еще самолеты им навернули… Они бежать, а мы скорей тушить. А у вас…

Сашка вдруг замолчал. Ганя почувствовал недоброе.

— А у нас? — спросил он и заглянул Саше в глаза. Сашка опустил ресницы.

— У вас немцы деда убили…

— Что?!

— Они во дворе, за кормушкой, гранату нашли… Подумали, что ваш дед — партизан… А ведь и граната-то была негодная, они ее в снег закинули…

— Ну и что?

— Ну и вот… и убили…

— Отведи лошадь, Сашка, — побелевшими губами прошептал Ганя. Он бросил вожжи товарищу и, не видя тропочки, по сугробам побежал домой.

Как рождается ненависть

Дедушка лежал во дворе на снегу, уткнувшись лицом в холодный сугроб. Немцы не велели убирать его — пусть все видят, как умеют они расправляться с партизанами.

Кучка соседей стояла возле него. Бабушка, сложив руки и не спуская с него глаз, жалобно причитала что-то. Ганя растолкал соседей. Какая-то женщина ухватила его за рукав. В этой женщине Ганя едва узнал свою мать, такой она показалась ему старой. Ганя выдернул свою руку и хотел броситься к деду. Но мать снова удержала его.

— Дедушка, дедушка, — закричал Ганя, — дедушка!

— Он умер, сынок, — сказала мать, — не кричи так.

— Он не умер, неправда! Не умер! Не умер!

Соседки всхлипывали, утираясь концами полушалков, глядя на Ганино горе. Они и сами жалели доброго деда. А Ганя хрипло кричал, прижимая руки к груди, и хватался за туго застегнутый ворот полушубка, словно ему нехватало воздуха.

— Ой, дедушка, — кричал он, — ой, миленький! Дедушка, прости меня! Дедушка, ты меня послушай, ведь это же я гранату принес! Но ведь я — рыбу глушить. Ой, лучше бы я сам умер! Ой, дедушка, прости меня, милый дедушка! Это все я виноват! Я виноват, я!

— Ну, будет, будет, — сказала мать, заливаясь слезами, — довольно убиваться, сынок. Ты не виноват, не плачь, голубчик. Виноват только тот, кто войну поднял, тот, кто нашу землю разорил, — вот кто виноват! Тот, кто нашими слезами да нашей кровью умылся, вот кто виноват! Но не бойся, кто виноват, тот за все ответит, тяжко ответит. Не плачь, сынок, не надрывай сердце.

Мать увела Ганю в избу. Но он и там долго сидел, упершись локтями в стол, и выл не своим голосом от горя и отчаяния. Маринка подошла к нему, тихонько взяла его за руку и уткнулась носом в его плечо. Она не знала, что сказать, чем утешить Ганю.

Понемногу Ганя затих. Безмолвная ласка Маринки помогла ему кое-как справиться с собой. Он вытер опухшие глаза, тихонько отстранил Маринку и забрался на печь. На приступке возле печки он увидел овчинную дедову шапку. Рыдания снова подступили к горлу.

— Что же они его… так и водили без шапки… по морозу…

Голос его оборвался. Он взял дедову шапку, улегся на печке и уткнулся в эту шапку лицом. Он не видел ни конца, ни исхода своему горю. В эти горькие минуты в сердце его проснулась ненависть, настоящая, большая, тяжелая, такая ненависть, которая делает человека бесстрашным, бросает его и на смерть и на подвиг.

Освобождение

Наступила тишина. Машины и мотоциклы ушли из деревни. Только зашли еще раз в избу трое немцев, сказали, что к вечеру придут следующие немецкие отряды, и написали на двери цифру 10.

Мать прибрала горницу, но мыть не стала. Все молчали. Стало как-то все равно: что будет, то и будет, так закаменела душа от горя.

Канонада за лесом тоже умолкла. Ганя мучительно недоумевал: почему? Куда девались орудия, которые вчера били там? Неужели это и вправду были только мины? А может, это наш отряд, попавший в окружение, отбивался от немецких войск и его разбили?

Деда схоронили вместе с партизанами, убитыми на реке, схоронили на горке под печальными серебряными березами. Бабушка умыла его побледневшее лицо. Только на бороде осталась кровь.

Хоронили рано утром, спешили — боялись, что опять придут немцы и запретят трогать убитых. Мягко и грустно сияло светлое серое небо, и снежинки тихо падали на могилу.

— Весной посадим здесь цветы, да, Ганя? — сказала Маринка.

— Да, — ответил Ганя, — только… если сами мы не умрем до тех пор.

Маринка ничего не ответила. Она глядела на людей, которые шли с похорон впереди нее по узкой снеговой тропинке, глядела на белизну полей, на кромку дымчато-синего леса, на слабые искорки, рассыпанные по сугробам, и ей казалось, они ни за что не умрут, как это так может случиться, что они, Маринка и Ганя, умрут!

К дому подошли с тревогой: может, там уже снова полно немцев?

Нет, в избе было пусто.