Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

Своеобразное положение занимал А. М. Горький. До 1935 года его считали одним из официальных авторитетов. Однако в 1935–36 гг. начал явно обозначаться перелом в отношении официальных кругов к «великому пролетарскому писателю». Это не осталось незамеченным. В марте 1935 года в «Литературной газете» появилось письмо Горького в редакцию по поводу романа Достоевского «Бесы». Речь шла о переиздании знаменитого романа, который уже был подписан к изданию, но в последний момент задержан. Горький высказывался за переиздание романа «Бесы», так же, как и «антинигилистических» романов Лескова «Некуда», Крестовского «Панургово стадо», Писемского «Взбаламученное море». В конце письма Горький отдавал должное мастерству романа и делал очень тонкое наблюдение, что в романе имеется персонаж, не замеченный критикой, — тот, от имени которого ведется повествование. Все мы привыкли к тому, что «догмат непогрешимости» распространяется и на Горького в такой же мере, как на «четырех гениев», и «великий пролетарский писатель» (таков был официальный титул Горького) является среди них пятым. И вдруг! И вдруг появляется ругательный ответ Горькому от… Д. Заславского, паршивой журналистской шавки, которого никто не принимал всерьез. Причем ответ, составленный в вызывающем тоне. Горького обвиняли в том, что он пропагандирует «клевету на революцию». Затем Заславский с грацией заправского доносчика делал провокационный пируэт: «Если можно печатать старую клевету на революцию, то почему же не перепечатать более свежую клевету белогвардейских сочинителей — эмигрантов и господина Троцкого. Не предложит ли Алексей Максимович и их перепечатать и преподнести нашей молодежи с восторженным предисловием». Все ахнули от изумления и начали ожидать ответа Горького. Увы! Ответа не последовало. А через два месяца — новый сюрприз. Появился в «Литературке» очередной опус Горького «Литературные забавы», № 2. Так назывались большие критические статьи Горького, занимавшие целый газетный лист, в которых Горький отчитывал многих писателей «соцреализма». Он, между прочим, однажды сделал довольно острое замечание: «Мне говорят, что я плохо знаю советскую действительность. Это правда. Но ведь я еще хуже знаю действительность индийскую и норвежскую. Однако, когда я читаю Рабиндраната Тагора или Кнута Гамсуна, у меня почти никогда не является никаких сомнений, а когда я читаю советских писателей, сомнение меня гложет на каждой строчке». В этой статье старик, между прочим, отвел душу на Панферове — официальном партийном писателе, бездарность которого была очевидна. И вдруг, вдруг появилось опять в ответ вызывающее письмо Панферова с личными выпадами в адрес Горького. Здесь была поставлена точка. Горький замолк. До самой его смерти не появилось ни одной строчки. Горький, видимо, решил уйти в молчание, во внутреннюю эмиграцию, так же, как Бабель, Лавренев, Пастернак. Это была единственная возможная в то время форма протеста. Но молчание Горького тоже было достаточно красноречиво. Все его прекрасно понимали, лучше всех понимал его Сталин, и потому он решил его участь: Горький ушел из жизни.

Григорьев хорошо знал живопись и был связан (благодаря своему отцу) с кругами художников. Там была еще более затхлая атмосфера, чем в литературных кругах. Петров-Водкин, Остроумова-Лебедева, Игорь Грабарь доживали последние дни. Над всем царил дух художника И. Бродского, одного из самых подлых представителей сталинской эпохи. Сейчас он забыт. И забыт несправедливо. Он имеет право на бессмертие так же, как имеет такое право Иуда Искариот. Видел его много раз: он принимал участие во всевозможных конференциях, заседаниях, собраниях, где всегда сидел в президиуме. Полное еврейское лицо, длинные волосы, оставшиеся от юности, когда он был учеником Репина. На лице брюзгливое выражение: самодовольство и злость. Все пальцы в кольцах. Он являлся не только придворным художником (автором портретов Ленина и Сталина), но и признанным законодателем в области живописи. В полной мере его роль выяснилась после его смерти, когда появилась о нем монография, написанная его сынком. Достойный отпрыск И. Бродского пишет о своем папаше следующее: «Однажды он был принят товарищем Сталиным. Товарищ Сталин задал вопрос: „Кто персонально мешает развитию советской живописи?“ „Я предвидел этот вопрос, товарищ Сталин, вот список лиц, мешающих развитию советской живописи“. И отец положил на стол перед товарищем Сталиным список. Каково же было удовлетворение отца, когда он узнал, что все эти лица впоследствии оказались врагами народа». Если прибавить, что в числе «этих лиц» был великий русский художник, только что вернувшийся из эмиграции, Борис Шухаев и ряд других наиболее талантливых художников, то на этом можно считать характеристику маститого «заслуженного деятеля искусств» Израиля Бродского законченной.