Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

На этот раз все оказалось не так страшно: никто из-за переписи не пострадал. Сталин, по приказу которого был включен этот пункт, действительно интересовался тем, сколько в СССР верующих. Процент оказался очень большой, и это имело определенное значение для переориентировки Сталина в церковном вопросе во время войны. Однако испуг моей семьи показывает, насколько ужас террора охватывал в это время всю страну. Деревня вся показала себя верующей, так же, как в городах пожилые люди. Интеллигенция струсила. Отец разводил руками: «Что поделаешь, я чиновник, Беликов, в старое время был православным, теперь неверующий». Никаким Беликовым он, конечно, не был, а был обычным средним запуганным человеком тех дней.

В феврале начались повальные аресты. Ужас веял над страной. Всем было известно, что в КГБ применяются страшные пытки, что людей убивают, калечат, истязают. Все время выхватывали то одного, то другого человека. Причем было совершенно непонятно, по какому принципу арестовывают: арестовывали безобиднейших, вполне советских людей, между тем как люди антисоветски настроенные оставались иной раз невредимыми. Отец по этому поводу говорил: «Ты мне примеров не приводи: там, где полный произвол, всегда могут быть отклония в ту или другую сторону».

Уже много позже, в 1946 году, со мной произошел такой случай. Мы ехали в автомобиле по Сокольникам. Правил диакон Александр Введенский (сын моего шефа, известный стукач).

Рядом с ним сидел его товарищ, а я сидел на заднем сиденье вместе с женой Александра Александровича. Вдруг машина остановилась, Введенский крикнул: «Спасайтесь!» Все, кроме меня, выскочили из автомобиля. Произошла катастрофа. Я после этого прослыл необыкновенным смельчаком. И даже при моем втором аресте следователь, видимо основываясь на сексотских показаниях Александра Александровича, начал допрос словами: «Мы знаем, что ты не трус». Между тем, все объяснялось совершенно просто: я не понял, что произошло.

Так и в 1937 году я нисколько не изменял своего поведения по одной причине: я просто не отдавал себе в полной мере отчет о грозящей мне опасности. Всех людей вокруг себя я считал честными, ко всем относился дружески и как-то совершенно упускал из виду, что на свете есть сексоты. Впрочем, как сказано выше, учительство было богадельней. Видимо, так считало и НКВД: среди учителей (во всяком случае в Питере) арестов почти не было. Считали — что возьмешь с этих нищих чудаков?

А между тем атмосфера все сгущалась. Буквально каждый день приносил какую-нибудь новую жертву. Арестованный человек проваливался как сквозь землю; его ссылали без права переписки, и никто не знал, где он. Все родственники в лучшем случае немедленно выселялись из Ленинграда. То, что так поразило меня в 1935 году, при высылке из Ленинграда «бывших» в течение 24 часов, не только больше никого не поражало, но считалось наилучшим исходом. Худший исход — когда родственники в качестве членов семьи врагов народа (ЧСВН) разделяли участь арестованного и тоже исчезали в лагерях навсегда.

Расскажу о судьбах известных мне людей, попавших в это время в жернова страшной машины. Моя двоюродная сестра, Тамара Романова, безобидная, тихая девочка, за несколько лет перед тем вышла замуж за 18-летнего деревенского парнишку из-под Луги. У парня была странная фамилия, подававшая повод шуткам; его звали Евгений Свиньин. Типичный деревенский парень, трудолюбивый и способный, он поступил в Институт путей сообщения, был там круглым отличником и активным комсомольцем. Весной 1937 года он должен был сдать дипломную работу. В это время пришла Ольга — старая нянька, жившая до революции лет 20 в семье Романовых, вынянчившая всех трех детей. Тогда она жила в домработницах в соседнем доме, у инженера Ермакова, но часто навещала старых хозяев. В этот день она пришла грустная и с порога сообщила новость: «Ермакова арестовали!» Тетка и Тамара всполошились, а Женя Свиньин, сидевший за чертежами, сказал: «Арестовали — значит не зря. Зря не посадят». Ровно через неделю Евгения также арестовали. С тех пор прошло уже почти 40 лет. Куда только ни обращались, кого только ни запрашивали! Запрашивали и родители Жени, и жена, и теперь уже взрослый сын. Просили сообщить, какова его судьба, ничего неизвестно. Все только пожимают плечами: «Никаких документов нет. Видимо, дело затерялось. Ни в каких списках репрессированных такой не числится». Двоюродная сестра в это время была на сносях. На другой день после того, как она родила сына, она получила обычное предписание: в 24 часа выехать из Ленинграда в село Белозерку Курганского района Челябинской области. Просили отсрочить выезд, пока оправится от родов, — никто слушать не захотел. Уехала, оставив ребенка на попечении матери и бабушки, той самой, которая в свое время вынянчила и меня.