Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

Я дал телефон тетки. Через десять минут в отделение милиции уже звонил отец; а через час он и сам явился, взволнованный, веселый, оживленный. «Что ты, подлец, со мной делаешь? Я же уже обрыскал весь город», — сказал он, обратившись ко мне, и благодарно потряс руку дежурному по милиции, а потом поцеловал меня в обе щеки. Дежурный по милиции, ожидая отца, говорил мне: «Ну и будет тебе, парень, порка!» Отец мой не чуждался и этого древнего метода воспитания. Но теперь не только не было порки, но отец принял меня (совершенно по Евангелию) как блудного сына. Бабушка же, разрыдавшись, бросилась мне на шею.

Несколько дней я чувствовал себя именинником; но потом опять начались школа, будни, ворчливость отца. А я уже отведал пьянящего напитка воли, а меня влекла романтика странствующего монаха. Через месяц я опять сбежал из дому. А потом и третий, и четвертый — всего шесть раз. На этот раз, понимая, что отец будет меня искать в Новодевичьем, я уже туда не ходил, а витал около лавры, около различных подворий, около питерских церквей. Ночевал по-прежнему на лестницах. Каждый раз отец меня находил. Каждый раз радость отца, смешанная со скорбью. На другой день допросы отца: «Скажи, что мне с тобой делать? Чего ты хочешь?» Я упорно молчал. Отец про меня говорил: «В нем живут два существа: одно — тихий, мирный, хороший мальчик, а другое существо — безумное, дикое, невозможное». Так и было. В эти годы, до 15 лет, я жил чувством, в моих побегах было страстное неприятие семейного и школьного быта, желание погрузиться в иную жизнь, уйти от нестерпимой прозы и пошлости жизни. И это стремление было сильнее меня.

Выносливость была во мне необыкновенная. Помню, например, я однажды переходил Неву (дело было весной) и провалился под лед. Едва-едва меня вытащили. Провалился я до горло. Все было мокрое. Одежда, белье прилипали к телу, как компресс. Что же? Пошел домой? И не подумал. Наскоро обсушился в сторожке и целую неделю домой не являлся. По всем правилам науки должен был бы схватить воспаление легких — ничего похожего; остался жив и здоров: отец и мать одарили меня на редкость крепким организмом.

Так проходил этот 1929 год, в побегах из дому, в обстановке семейного кризиса, в метаниях между монашеством и ночевками на лестницах и на вокзалах.

Кризис был, впрочем, не только у нас в семье. Кризис сотрясал всю страну. По силе кризис 1929 года не уступал 1917 году. Жизнь, было наладившаяся, вновь перевернулась вверх дном. Опять появились (впервые с 1920 года) очереди в магазинах — хлебные карточки, острые недостатки в пище. Толпы голодных людей переполняли Питер; их гнала сюда коллективизация, о которой все говорили с ужасом, с содроганием. Тут мы узнали впервые грозное слово «колхоз». Газеты были переполнены Филиппинами против «кулаков», которые изображались как чудовища, и по отношению к ним раздавались кровавые угрозы.

В конце года в нашу квартиру вселили три семьи. И хотя у нас оставалось три комнаты, но от недавнего «барства» не осталось и следа. Обеды в столовке, блохи и клопы, принесенные соседями, вечный гомон на кухне, непрерывное хлопанье дверей — таков стал отныне стиль жизни. Исчезли все промтовары, — люди приняли убогий, полунищий вид. Печать серости лежала на всем.

В этой обстановке впервые прозвучало зловещее имя «Сталин».

Как это ни странно, до 1929 года в народе Сталина почти не знали. Знали Ленина, Троцкого, Рыкова, Зиновьева, Каменева — кого угодно, но только не Сталина. Даже имя Молотова я узнал раньше, чем имя «Сталин». Почему так было? Что это, случайность? Вряд ли! Видимо, «мастер по части острых блюд» предпочитал до поры до времени держаться в тени. Только в 1929-ом замелькали всюду портреты грузина с трубкой.

Страна вступала в новую, страшную полосу своей истории.

Вблизи монастыря (1930–1932 гг.)

Весной 1930 г., после двух моих очередных побегов, отец, пережив долгую внутреннюю борьбу, принял очень тяжелое для себя решение. Поместить меня в Институт им. Грибоедова.

Это было своеобразное учреждение. В то время (вплоть до 1936 г.) в СССР процветала педология. В каждой школе был свой педолог, в обязанности которого входило работать с «трудными» детьми. Возглавлял педологию во всероссийском масштабе проф. Адриан Сергеевич Грибоедов, стоявший в то же время во главе научно-исследовательского института педологии, занимавшего огромное здание в семь этажей на Фонтанке, против цирка, наискосок от Семиониевской церкви.

При институте был интернат. Сюда и поместил меня отец в надежде, что здесь меня «исправят».

Впервые я попал в коллектив. Черная куртка и брюки, сильно напоминающие лагерную одежду, общие дортуары, завтраки, обеды, ужины по звоночку, совместные прогулки «под конвоем» воспитателей — все это действительно напоминало лагерь.