Лихие гости

Вечером, в сумерках, он призвал Мирона, усадил рядом с собой на лавку, ровным, спокойным голосом известил:

— Помру скоро. Все на тебя остается. Береги, пуще своего глаза. Никифора загубили — я знаю, видение мне было. И вот благословенье мое и наказ тебе: выгоняй пришлых из долины. Снега падут — выгоняй. А если не выгонишь, жизни с ними не будет. Нам с этого места уходить — все равно, что в огне гореть. Лучше сгореть. Теперь ступай, Мирон. Помни мои слова.

Он дошел на подсекающихся ногах до лежанки, вытянулся на ней и слабым жестом руки указал Мирону на дверь — в последние свои часы Евлампий желал остаться один на один с Богом.

Мирон вышел из избы, глянул на розовеющий восток и тяжко вздохнул. На плечи ему будто невидимый тяжкий груз возложили.

Утром, когда он вернулся, Евлампий лежал, сложив крест-накрест на груди руки — бездыханный.

14

Догорели и погасли сальные плошки, пыхнув напоследок вонючими дымками. В избушке угнездился непроглядный мрак, и глухая тишина повисла в бревенчатых стенах. Как в гробу, который закопали в землю. А может статься, это и есть гроб для Данилы? Даже вздрогнул, так подумав, и цепи на нем негромко звякнули. Отсчет времени он потерял. Сколько здесь сидит, напротив мертвого и распластанного на стене Никифора, день или ночь на дворе — неведомо. Из-за толстых стен никаких звуков не доносилось. Воды в деревянном ведерке осталось лишь на донышке, и пил он теперь ее малыми глоточками, только бы сухое горло промочить. Голод не мучил, но появилась в избитом теле необыкновенная легкость, казалось Даниле, что стал он невесомым, как пушинка, вот оттолкнется ногами от пола и взлетит к потолку, как та пушинка, вздернутая ветром.

Но когда дверь открылась и хлынул в избушку яркий, искрящийся сноп света вместе со свежим воздухом, отдающим запахом талого снега, оказалось, что Данила не может подняться. Елозил ногами по полу, упирался руками в стену и оставался на месте, словно его гвоздем прибили.

— Ну, брат, совсем растюхался! Кишка тонка или гонору нету?! Цепляй его, выдергивай, глянуть надо: живой или скукожился? — голос с порога избушки звучал громко и весело. Кому он принадлежал, Данила разглядеть не успел; его вздернули, выволокли на улицу, протащили волоком к крыльцу приземистого строения и бросили на рыхлый и влажный снег, будто старую ветошь.

День, оказывается, стоял на дворе. Теплый, при ярком солнышке. Обтаявшие ступеньки крыльца были черными и мокрыми. На крыльце, широко расставив ноги, возвышался Цезарь, за спиной у него — брыластый горбатый мужик в длинной одежине, похожей на рясу; по бокам, справа и слева от крыльца, толпились разношерстно одетые мужики с лихими разбойными рожами. Ванька Петля и его напарник, долговязый, костлявый парень смуглого татарского вида, от Данилы не отходили и ждали приказания: чего сотворить над горемыкой?

Данила приготовился к худшему. Даже попытался встать, но ноги подчиняться отказывались. Тогда он перевернулся набок, упер локоть в снег и поднял голову, чтобы смотреть прямо на Цезаря.

А тот улыбался, глядя, как вошкается Данила на влажном снегу, и черные усики его, колесиками закрученные на кончиках, шевелились.

— Слушай меня! — громко оповестил Цезарь и шагнул на край крыльца, словно собирался спрыгнуть с него. — Я обещал вам райскую жизнь здесь? Обещал! А слово свое я всегда держу! С завтрашнего дня он будет делать за вас самую грязную работу. Скоро таких работников появится здесь сотня, не меньше! И все они будут горбатиться на вас, как на родных! Петля! Руки ему раскуй, на ногах браслеты оставь. Накорми, а завтра — как я сказал. Сейчас — все за стол! Заслужили, орелики!

Мужики весело загомонили, задвигались, потянулись к крыльцу, с которого уже ушел Цезарь, оставив дверь широко раскрытой.

Петля и долговязый парень куда-то сбегали, скоро вернулись, схватили Данилу за руки и оттащили в избушку, где снова горели две плошки, в деревянном ведерке поблескивала вода вровень с краями, а рядом с ведерком притулилась большая миска с просяной кашей.

— Хряпай, — сказал на прощание Ванька Петля, прежде чем закрыть дверь и запереть ее снаружи на засов, — а расковывать тебя некогда, там уже водка прокисла!

Никак не мог Данила взять в голову и уяснить: куда он попал? К варнакам-разбойничкам? Похоже, что так. Но Цезарь на разбойника никак не походил. Будто залетная птица из другого мира смотрелся он среди пестро одетых мужиков, которые подчинялись ему беспрекословно. Найти объяснений он так и не смог. Вздохнул и принялся жевать кашу, скудно приправленную конопляным маслом.