Лихие гости

— У Цезаря есть в городе верные люди. Кто они, я не знаю. Ночью никто не назвался, я услышал только, что стекло в окошке звякнуло, подошел — выдерга. И больше ни одного звука не слышал. А подстрелил меня мужик, у которого я лошадь увел. Выбрался за город, ночами по дороге шел, днями в лесу отсиживался. Возле деревни какой-то стал к вечеру на дорогу выбираться, смотрю: лошадь под седлом стоит, а мужик под кустом нужду справляет. Я и рискнул. Только мужичок проворный оказался. И штаны успел натянуть, и пальнул вдогонку. Я думал, что вытерплю, да сил не хватило. Как до пещеры добрался, помню, а дальше — мрак.

— Да-а, полный мрак, с мужичками-то. Савелия у меня прямо в участке отравили. Как думаешь, чьих рук дело?

— Думаю, что тех же самых, которые мне выдергу подсунули.

— Верно думаешь. Ладно, на сегодня хватит. Выздоравливай, там поглядим.

Окороков поднялся с табуретки, выпрямился во весь свой высокий рост и шагнул к дверям, но Перегудов остановил его:

— Подождите, вопрос имеется. А меня не отравят?

Окороков обернулся, внимательно посмотрел на Перегудова и негромко, утишив свой рокочущий голос, произнес:

— Постараюсь, чтобы не отравили. А еще постараюсь, чтобы ты не убежал. Мы с тобой разговоры говорить не закончили.

19

Вечером, когда в доме никого не оказалось, — отец с матерью и братья управлялись по хозяйству на улице, — Анна отняла от груди сынишку, которого нарекли по Святцам Алексеем, уложила его в люльку и воровато скользнула к печке. Наотмашь отмахнула заслонку трубы и услышала, как в печном нутре гулко ухают порывы ветра. Оперлась руками о теплый еще шесток, подняла голову, заглядывая в темный зев, украшенный сажей и беспросветно черный, тонким, тоскующим вскриком позвала:

— Данюшка!

Гудел в ответ ветер, будто шумно вздыхало над крышей огромное существо.

— Данюшка! Родной, отзовись, где ты?! Слышишь ли меня?! Подай знак!

Напряглась, прислушиваясь до звона в ушах, но доносились до ее слуха только глухие вздохи — тешился, проскакивая над крышей, резвый, упругий весенний ветер. Не дождавшись ответа, Анна снова и снова звала Данилу, рассказывала ему, какой баской [22]уродился у них Алексей, как он гулит, а еще рассказывала о том, что сама она извелась и истосковалась до края, нет ей ни дня ни ночи — темно в глазах. И вскрикивала, саму себя обрывая:

— Данюшка!

Стукнули двери в сенях, и Анна, закрыв заслонку, метнулась к люльке.

Звать Данилу в трубу научила ее Митрофановна. Говорила, что примета эта верная, только голосить надо, когда в избе никого нет. Вот Анна и выгадывала редкие минуты — голосила. Да все напрасно. Ни слуху ни духу, никакой весточки от Данилы не явилось.

С улицы, глухо топая старыми подшитыми валенками, пришел Артемий Семеныч. Кряхтел, раздеваясь и стаскивая валенки, покашливал, но когда услышал, что заплакал внук, затих. Долго сидел на лавке, опустив кудрявую голову, — думал.

Было о чем подумать. Дав слово Луканину и согласившись приглядывать за строительством постоялого двора, Артемий Семеныч обещание свое строго выполнял и сруб плотники уже подвели под стропила. Теперь требовалось пилить тес и крыть крышу. Дом получался крепкий, просторный, хоть на телеге по нему катайся.

Но эти дела, связанные со строительством, не слишком обременяли и нисколько не тревожили Артемия Семеныча, совсем иная забота неотвязно томила душу. Видел он, как мучается Анна, как изводится она в тревоге за своего исчезнувшего мужа, но помочь не мог. Луканин давно уже не появлялся в Успенке, Егорка жировал у Митрофановны на сытных харчах и ни о чем, похоже, не печалился. А Данила продолжал пребывать за Кедровым кряжем в руках у лихих людей, и как его оттуда вызволить — ума не приложишь.

Жалея дочь, любуясь на внука, который уродился до удивления похожим на деда, даже кудряшки вились на головенке, Артемий Семеныч и не заметил, как постепенно истаивала его прошлая злость и уступала место совсем другому чувству — напрочь, казалось бы, позабытой нежности. Даже о Даниле думал он теперь по-иному и больше уже не называл его суразенком.

— Тятя, — прервала его раздумья Анна, — я к Митрофановне хочу сходить, вдруг какая весточка подоспела.

— Сходи, если не терпится, — отозвался Артемий Семеныч, — я посижу с Алехой. Да мать там поторопи; что она, уснула?! Ужинать пора!

Анна, накинув платок на голову, торопливо вышла из дома, мигом добежала до избы Митрофановны и на крыльце, нос к носу, столкнулась с Егоркой. Тот, по всей видимости, навострился на вечерку. Отпрянул в сторону, хотел проскользнуть мимо, но Анна цепко ухватила его за рукав, сверкая глазами, из которых только что сердитые искры не сыпались, злым шепотом, будто гвозди вбила:

— Жируешь, кобель паршивый?! Тебя для этого послали?! Данила в неволе загинается, а ты харю наел, как у хомяка! Убью гада! Возьму ружье и ухлопаю!

Егорка пятился перед таким напором, выдергивал рукав из крепко сомкнутых пальцев Анны и, пугаясь невольно, верил безоговорочно: сунь сейчас ружье дуре бабе — пальнет, не раздумывая, столько в ней было исступленной ненависти к нему.