Лихие лета Ойкумены

Пескари, ослепленные мраком собственной норы кроты. Ради этих вон, сколько ночей бессонных, мира да благодати не вкушено, а они еще и недовольны: поле боя устлал трупами, податями согнул к земле. Может, и так, может, и крутой был с вами, не единицам — миллионам не давал передохнуть, требуя уплаты недоимок, принудительной продажи хлеба, через всякие эпиболы, диаграфе, аериконы. А кто из вас способен придумать другое? Кто посоветует, как завоевать полмира, не затрудняясь, заставить повиноваться непокорных, не наступая на горло непокорным? Кто, спрашиваю? Молчите, нечего говорить? И не скажете. Император не солнце, чтобы согреть всех. Зато империю он, какую оставляет в наследство. Когда, при каком правителе Византия достигала такого величия и такого расцвета? Под лежачий камень, отец мой, вода не течет.

Кажется, поладил с отцом и этим хоть как-то успокоил себя. Даже расщедрился, угомонившись: когда Всевышний поможет ему преодолеть этот недуг и сесть, как прежде сидел, на место императора в Августионе, что-что, а аерикон отменит. Через эту подать и через принудительную продажу хлеба больше недовольных, а значит и мятежей. Когда-то не принимал этого в вину, а сейчас должна признать аэр — дар неба и моря. Посягать на него — все равно, что покушаться на дар божий. Не только на подданных — на себе почувствовал: вон, сколько пышности и роскоши имеет, сколько доменов и золота, считай, полмиром завладел, а изнемог и почувствовал нечем дышать — и купить аэр не может. Ни продают его, и за так не дают.

Совесть заговорила в душе императора или всего лишь себя жалко стало, — защемило сердце, и так сильно, что вынужден был насторожиться, а там и заволноваться, да и заметаться в ложе. Силился подняться — хотя, позвать, чтобы пришел кто-то на помощь — и звука не смог подать. Хватал ртом воздух, а встречал пустоту, снова хватал — и опять то же.

«Господи! Спаси и помилуй», — блеснула короткой вспышкой мысль, а, сверкнув, сразу же погасла.

VIII

Звонили по умершему во всех церквях. А их в стольном городе Византии есть много, поэтому звон слышали не только по одну и другую сторону Босфора, но и далеко за Босфором. И скорбели, слушая, и молились за упокой души Божественного. Пусть бог простит ему грехи. Вон сколько лет правил империей, которые хлопоты имел, думая за всех и заботясь обо всех. Разве в тех хлопотах трудно оступиться, а то и ошибиться? Зато же и сделал немало: строил храмы, способствовал процветанию веры Христовой, был беспощаден с отступниками, которых тоже было немало. Господь-бог свидетель: ни один из его предшественников не заботился так о церкви и о служителях церковных, как заботился Юстиниан.

Печальный был звон по умершему, и еще печальнее пение церковного хора — и тогда, когда заносили императора в святую Софию, и когда шла там похоронная служба. Печаль и тоску положил всем на лица. Даже великолепие, на которое не поскупились святые отцы, обставляя похороны, даже многолюдье на похоронах не приносило облегчения.

«Боже праведный! Боже милостивый! — склоняли достойные печальные лики, а жили уже тревогой, — Что будет с ними завтра, послезавтра? Кто сядет на место Божественного и что принесет всем, севши на троне?»

Вероятно, эта же тревога гнала во все концы империи и гонцов, которые везли после похорон первый эдикт нового императора. «Я, Юстин Второй, — писалось в нем, — сев по воле Всевышнего и по повелению почившего императора Византии, в бозе почившего Юстиниана Первого, на трон…»

О чем шла речь дальше, может, не каждый знал, зато догадывался: новый император извещает префектов, наместников, преторов, президиумов, проконсулов — всех, сидящих в провинциях и правящих провинциями: император Юстиниан Первый умер, он, Юстин Второй (младший), взял на себя бремя государственной власти в Византии и повелевает быть отныне покорными ему, а еще — бдительными, внимательными и бдительными. Почему бдительными, тоже догадывались: покойный император, царство ему небесное, далеко замахнулся в деяниях своих, и не сделал содеянное надежным. Варварский мир не только на рубежах раскачивает византийское государство, угрожает и трону. Даже просвещенные Сасаниды забыли заключенный с ними вечный мир и норовят отторгнуть от земель, что под скипетром императора, Армению, а затем пересечь торговые пути, идущие через него, лишить Византию ее металлургического центра, наконец, значительного контингента войск, которыми постоянно пополнялись византийские легионы.