Лихое время. «Жизнь за Царя»

— А почто дворы-то палить? — хмуро поинтересовался игумен.

— Чтобы свеям не досталось, — пояснил келарь. — Зерно да скот вывезли, а что не смогли — велено в ямы попрятать. Оставят хоромы, свеи все тайники отыщут. А под пеплом да под бревнами горелыми — не сыскать. Да и сами бревна при осаде на что-нить годны. Срубы разберут, напротив обители сложат, вместо Гуляй-города. А так — шиш с маслом!

— Эх, брат Авраамий, слушаю я тебя — боязно, — задумчиво проговорил настоятель. — И прав ты вроде, а все равно — мороз по коже…

— Так и у меня, отче, мороз, — признался Палицын. — Еще хорошо, что народу там немного, уйти успели…

— А коли бы не ушли? — посмотрел игумен в глаза Авраамия.

— Пожег бы, — ответил келарь, не отводя взгляда. — Иной раз, чтобы большому войску спастись, нужно малым пожертвовать. Война.

— Война… — глухо выдохнул настоятель, но более ничего не сказал.

У причала, уткнувшись в бревна, стояли две шлюпки. Над одной развевался белый флаг, а над другой реял королевский штандарт — синий, с желтым крестом, украшенный черным двуглавым орлом.

— Быстро они орла нашего себе прицепили… — покачал головой настоятель.

— Ниче, отцепим, — пообещал пятидесятник Леонтьев — молодой, но уже с легкой сединой на висках.

Рослый швед, украшенный золотым нагрудником с королевскими львами и офицерским шарфом, начальственно рыкнул, и к обители двинулись парламентеры. Впереди шел матрос с белым флагом. За ним — барабанщик, следом — усатый верзила с королевским штандартом. Замыкали шествие пять солдат, в стальных панцирях и касках, с мушкетами на плечах. Последним горделиво выступал человек русского обличья — в долгополом кафтане и с бородой. Толмач (а кто это еще мог быть?) пытался попасть в такт, но получалось у него нелепо.

— Красиво идут, черти! — завистливо сказал Леонтьев и спохватился: — Прости, отец игумен, случайно вырвалось.

Отец Иринарх, неодобрительно посмотрев на сквернослова, промолчал, а пятидесятник облегченно выдохнул — коли игумен сразу не взгрел, больше к этому возвращаться не будет.

— Ондрюшка, ты на мушкеты глянь. Нравятся? — поинтересовался Авраамий.

— Ндравятся, — вздохнул стрелец. — Их, поди, на посошки ставить не надо.

— Во-во, — кивнул брат-воевода. — Видывал я такие. С руки можно бить, а доспех прошибет насквозь. И стреляют не на пятьдесят шагов, как наши пищали, а на все сто. Надо стрельцов упредить, чтобы знали.

— Упрежу, — пообещал Леонтьев и мечтательно добавил: — Раздобыть бы штук пяток да рассмотреть хорошенько. Может, у нас такие делать научатся. Как, отец настоятель, сумеют кузнецы мушкеты делать?

— Эх ты, балабол, — беззлобно осадил его Авраамий. — Ты их заполучи вначале.

— Отец воевода, ты только прикажи! — оживился стрелец, переглядываясь со своими людьми.

— Нельзя. Под белым флагом идут, — вздохнул Палицын. — Да и не сделают наши кузнецы таких ружей. Тут сталь нужна добрая, а не железо.

— А на панцирях что за сумочки висят? — допытывался стрелец.

— Сумки патронные. Порох, чтобы каждый раз не отмерять, в бумажку заворачивают. Удобно!

— Надо бы перенять, — задумчиво сказал Леонтьев, потрогав собственную пороховницу из бычьего рога и сумочку с пулями. — Отец настоятель, бумагу дашь?

— Дам, — пообещал настоятель.

— Ага, — кивнул стрелец и стал размышлять вслух: — А ведь пулю-то тоже можно в бумажку завернуть. Будет фунтик — порох и пуля. Раз — и в ствол! Как думаешь, отец воевода?

Авраамий покачал головой:

— Если бумага плотная, то ее не сразу прожжешь. Немцы перед выстрелом бумажку скусывают, а порох в ствол засыпают.

— Жалко, — огорчился Леонтьев. — Надо бы такое придумать, чтобы пуля и порох вместе были…

— Разболтались, сороки. Вот вернемся в обитель — спорьте, сколько влезет, а пока помолчите! — повысил голос отец игумен, от чего и пятидесятник, и келарь притихли, как расшалившиеся детишки под окриком учителя.

Когда расстояние сократилось до пяти шагов, барабан смолк и вперед вышел старший офицер. Презрительно посмотрев на московитов, расправил усы и, вытащив из-под кирасы свиток, принялся монотонно читать — словно лаять! Закончив, торжественно свернул грамоту и уставился на монахов. Те лишь пожимали плечами. Кое-что было понятно — «Соловки», «рекс», «деус», а остальное…

— Прежний-то король по-нашему писал. Никак, у нынешнего толмачей путевых нет. Бедняга, — пожалел отец Иринарх короля Швеции.

— Его Феличестфо Густаф Атольф Фтарой, счытает, што еко поттанные далжны знать язык конунгарден Швереден, — неожиданно заявил офицер.

— Ишь, по-нашему бает, — обрадовался игумен. — К нам и голландцы приходят, и датчане, и англичане с франками. Где уж тут все языки-то постичь? Раз уж вы к нам явились — по-нашему говорите.

Офицер напыжился еще больше и щелкнул пальцами. Тотчас из задних рядов прибежал мужик в русском кафтане. Закатив глаза, толмач начал витийствовать: