Лихое время

Поздним вечером четвертого января, когда Бориска отчаевничал и, захватив подушку, отправился на ночевку в баньку, появился озабоченный Харбинец. Столкнулись на крыльце.

– Где Костя? – не здороваясь, спросил Харбинец у Бориски.

– Вона, в избе, милуется! – зло ответил Багров, перехватывая подушку.

– Па-а-нятно! – ухмыльнулся Харбинец. – Однако придется потревожить твово атамана! А то останется без войска!

– Ты чо это, чо? – обеспокоился Бориска.

– Чо-чо, хрен тебе через плечо! – огрызнулся Харбинец и шагнул в сени. Бориска поспешил следом, кинув подушку на кадку с квашеной капустой.

– Здорово, Костя, – буркнул с порога незваный гость. – Разговор есть.

– Присаживайтесь к столу, не знаю, как вас звать-величать! – пропела, скрывая смущение, Шурочка. – Чаю с пирогами отведайте…

– Ты, это, пойди ребенка попроведуй, – поспешил отослать хозяйку в дальнюю комнату Ленков, видя, что Харбинец посмотрел на нее изподлобья, к столу не шагнув.

Шурочка оскорбленно удалилась, нарочито покачивая стройными бедрами.

– В избе не будем, – сказал Харбинец. – Пойдем, поговорим на улицу.

– Чо мерзнуть-то? – лениво протянул Ленков.

– Щас вспотеешь! – зло бросил Харбинец. – Пошли!

Ленков накинул полушубок, жестом приказал Бориске остаться. Вдвоем с Харбинцем они направились в баньку, там сели рядом на узкую лавочку у теплой печи.

– Ну, давай, выкладывай свои страсти, – насмешливо бросил Ленков, еще не отойдя от предвкушения того, что у них с Шурочкой следовало после вечернего застольного разговорчика.

– Ты, паря, не веселись, а задумайся. Тебе така фамилия – Калашников ничево не навевает?.. По Маньчжурии, к примеру?

– Калашников, Калашников… Ха! Как же! Калач! Тот еще прохиндей! Сколь крови, гад, выпил, мать его! – Ленков смачно выругался, нашарил в кармане коробку папирос, чиркнул спичкой, жадно затягиваясь. – А ты это к чему его вспомнил? Ну, чего надыбал?

– В Читу он приперся, нас нашаривает! А тут о нем многие наслышаны. Авторитет среди братии имеет по всему Дальнему Востоку! У спиртовозов маньчжурских он завсегда был в почете…

– Чо ты мне его нахваливаешь! Аблокат выискался! – Костя яростно зачесал в затылке. – Сведенья, что в Чите он, от кого? Верняк?

– Старого приятеля я встретил. Говорил тебе – Хряка. Вместе парились во владивостокской тюрьме. Мужик надежный. Тоже по контрабанде в Приморье ударял. Так вот, он седня Калача в городе узрел. А как мне сказал про это, так я сразу среди люда понюхал. Так и есть!

– Эта падла нам вечно дорогу перебегала, самый дешевый спирт у китаез гуртом скупал, сука, из-под носа уводил! Неспроста нагрянул, гад! – Ленков яростно ткнул окурком в лавку, рассыпая искры.

– Знамо дело. Подгребет под себя людишек… Представляется мне, Костя, што есть у него намеренье снова тебе дорожку перебежать! Идет базар, што Калач слух распускает, мол, не стало фарту у Ленкова…

– Убью суконца!

– Не распаляйся ты! Слухай! Што последний месяц стрижете тока торговцев по мелочи – факт. Вот по осени погуляли – куды с добром ноне-то!.. А как Калач провернет такое дельце, да ишшо у тебя под носом, што тебе, Костя, как атаману, и ловить будет неча? Он, сам знашь, мастак на такое. А людишки фартовых любят…

– А чо это ты так за меня радеешь, а, дядя? – подозрительно поглядел на Харбинца Ленков, затягиваясь новой папиросой.

– А мне тожа ни к чаму такой орелик! И по Маньчжурии с Приморьем у меня с Калачом свои счеты! – зло рубанул рукой Харбинец.

– Ага! Значитца, будем думку думать, – сказал Костя, открывая печную дверцу и бросая на мерцающие угли потухший папиросный окурок. – Надо Бориске сказать, штоб сначала угли выгреб, а потом спать заваливался, а то, неровен час, угорит.

– Ты бы, это… Костя, с попиковской бабой, тово…

– Слушай ты, дядя! – Ленков схватил Харбинца за грудки, тяжело и зло задышал в лицо. – Не твово ума дело! Понял? Сам разберусь, ежели надо будет!

4

Известию о появлении серьезного конкурента предшествовало вот что.

Утром второго января, хмурый после ночной неудачи Фоменко собрал в своем кабинете помощников и старших агентов.

– Опростоволосились ночью мы крепко, – начал он без всяких вступлений. – Причина, думается, одна. Длинные наши языки. Произошло то, что хуже всего. Из-за нашей болтливости случилась утечка секретных сведений об операции. И – ничего другого. Если, конечно, не предположить более худшего – предательства в наших милицейских рядах!

Он медленно обвел глазами притихших сотрудников.

– Я не думаю, что такое возможно у нас, в угрозыске. Все вы в достаточной степени нагляделись уже на бандитское зло. Но мы с вами работали и будем работать в тесной связи с остальными милицейскими силами. За десятки сотрудников городской и уездной милиций я ручаться не могу, хотя и там абсолютное большинство – честные и преданные делу люди! Страшит другое. Знаю и в нашей среде товарищей, у которых бдительности меньше, чем хвастовства о принадлежности к розыску. Иного так и тянет побравировать своей осведомленностью! Да еще если под бутылочку!

Фоменко замолчал. Налил воды из графина, но пить не стал, отодвинул стакан.