Лихорадка

Синие — таинственные создания: Лиловая, Индиговая, Сапфировая и Голубая. Во время дневного сна они прижимаются друг к другу и с хихиканьем перешептываются. Но зубы у них темные и редкие, так что Синих выбирают те мужчины, которые хотят заплатить поменьше. Они редко задерживаются в задней комнате надолго. Мужчины овладевают ими быстро, иногда стоя, среди деревьев, или прямо в палатке, на глазах у остальных.

Есть и другие девушки. Множество цветов, сливающихся в одно грязное пятно. Сирень рассказывает о них, а потом прерывается, чтобы попросить Мэдди подать ей перекись. Мэдди с красными от клубничного сока губами ползет (я обращаю внимание на то, что она еле ходит) к целой выставке баночек, бутылочек и пузырьков. Найдя тот флакон, на котором написано «перекись водорода», она приносит его матери.

— Откуда она узнала, какой пузырек брать? — интересуюсь я.

— Прочла этикетку. — Сирень опрокидывает бутылочку с прижатой к ней тряпицей, а затем стирает у меня со щек румяна. — Она умненькая. Конечно, Ее Высочество (этот «титул» снова произносится со злобой) предпочитает ее прятать, считает бесполезной уродкой.

«Уродами» безжалостно именуют людей с генетическими пороками. Иногда в лаборатории, где работали мои родители, женщины рожали младенцев с дефектами: слепых, глухих или с какими-то физическими пороками. Но чаще всего среди них встречались дети со странным взглядом. Дети, которые так и не начинали говорить и не развивались, как все остальные. Чье поведение не объяснялось никакими генетическими исследованиями. Как-то мать рассказала мне про мальчика, который ночи напролет вопил от ужаса, вызванного воображаемыми призраками. А до того, как появились мы с братом, наши родители произвели на свет близнецов-уродов с такими же разноцветными глазами — каре-голубыми. Но те были слепые, не смогли научиться речи и, несмотря на все усилия родителей, прожили всего пять лет.

В приютах детей с признаками вырождения убивают — считают их пиявками, которые не смогут себя обслуживать. Если, конечно, те не умирают сами. Но в лабораториях уродцы — идеальные объекты для генетического анализа, потому что никто толком не понимает, как они устроены.

— По версии мадам, Мэдди кусает клиентов, — говорю я.

Сирень, успевшая поднести к моему лицу карандаш для глаз, запрокидывает голову и хохочет. Ее смех сливается с музыкой, чьими-то хрипами и окриком старухи, отдающей распоряжения одному из своих пареньков.

— Отлично! — восклицает она.

Где-то далеко мадам орет, требуя Сирень. Та закатывает глаза и фыркает.

— Напилась, — ворчит девушка, облизывая подушечку большого пальца, чтобы размазать карандашную линию у меня на веках. — Я сейчас вернусь. Никуда не уходи.

Можно подумать, я могу уйти! Мне даже отсюда слышно, как в кобуре у охранника, перекрывающего вход в палатку, гремит пистолет.

— Сирень! — голос мадам звучит невнятно, опять прорезался сильный акцент. — Ты где? Дура!

Сирень поспешно уходит, бормоча ругательства. Мэдди выползает из палатки следом за ней, прихватывая с собой ведерко с гнилой клубникой.

Я ложусь на ярко-розовую простыню, которой накрыт пол, пристраиваю голову на декоративную подушку: она обшита по краю оранжевыми бусинами. Кажется, в моей усталости виноват дым. Руки и ноги у меня ужасно отяжелели. А вот цвета стали вдвое ярче. И музыка звучит вдвое громче. Хихиканье, стоны и вскрики девиц превратились в необычную мелодию. Мне кажется, во всем этом есть что-то волшебное. Что-то, притягивающее сюда клиентов мадам, как луч маяка притягивает рыбаков. Но в то же время это страшно. Страшно быть здесь «девицей». В этом мире вообще страшно быть девушкой.

Глаза закрываются. Я обнимаю подушку. На мне только золотистая атласная комбинация (мадам официально назначила золото цветом своей Златовласки), но, несмотря на ветреную погоду, в палатке тепло. Наверное, из-за собравшегося в воздухе дыма, подземной нагревательной системы Джареда и множества свечей и фонарей. Мадам действительно обо всем подумала. Если бы ее девицы были закутаны по-зимнему, клиенты вряд ли сочли бы их привлекательными.

В этом тепле мне почему-то уютно. Невероятно хочется задремать.

«Не забудь, как ты сюда попала! — Это голос Дженны. — Не забывай!»

Мы с ней лежим рядом, скрытые тюлевым пологом. Она не умерла. Как она может быть мертвой в надежных объятиях моего сна?

«Не забывай!»

Я крепко зажмуриваюсь. Мне не хочется думать об ужасной смерти моей старшей сестры по мужу… Ее кожа покрывается синяками и разлагается. Ее глаза меркнут… Мне просто хочется притвориться — хотя бы на несколько минут, — будто с ней все в порядке. Однако не могу избавиться от чувства, что Дженна пытается меня предостеречь — я не должна чувствовать себя уютно в этом опасном месте! Ощущаю, как от ее смертного одра пахнет лекарством и разложением. Запах усиливается по мере того, как я погружаюсь в сон.

Занавеска шелестит, заставляя нити бусин у входа мелодично перестукиваться, и я стремительно прихожу в себя.