Лихорадка

Мне кажется, будто прошло уже много часов, но через прорезь палатки я вижу, что на улице все еще ночь.

— Что ты делаешь?

Голос у меня хриплый. В шатре холодно, и с губ срывается облачко пара. Не понимаю, как эти девицы не замерзают до смерти в своих легких платьях.

— Мокрая же насквозь. Знаешь, ноги и руки должны быть в тепле. Иначе подхватишь пневмонию.

Она права, я действительно закоченела. Сирень оборачивает мои голые ноги полотенцами. Я смотрю, как она роется в небольшом чемоданчике. Локоны у нее спутаны, платье измято еще сильнее, чем раньше. Девушка опускается на колени рядом с Габриелем и раскладывает на черном носовом платке какие-то штуки. Разведя порошок в ложке с водой, она греет смесь зажигалкой, пока жидкость не начинает пузыриться, после этого набирает ее в шприц. Затем она начинает перетягивать Габриелю руку чуть повыше локтя жгутом: так делали мои родители, когда нужно было срочно ввести успокоительное истеричным пациентам в лаборатории. И тут я ее отталкиваю.

— Не смей!

— Ему это поможет, — заявляет она. — Он будет тих и спокоен, и у вас обоих не возникнет проблем.

Я вспоминаю теплые токсины, которые растекались по моим венам после травмы во время урагана. Вспоминаю, как Вон угрожал мне, а у меня не хватало сил даже на то, чтобы открыть глаза. Какой я была беспомощной, оцепенелой и перепуганной. Я предпочла бы страдать от боли в ранах — от сломанных ребер, растянутых суставов рук и ног, от швов на коже, но не оставаться парализованной.

— Мне наплевать, — говорю я. — Ты ему ничего не будешь вводить.

Она хмурится:

— Тогда ночь будет тяжелой.

Это просто смешно!

— Она и так тяжелая.

Сирень открывает было рот, но шум у входа в палатку заставляет ее повернуться. На мгновение в ее глазах мелькает страх: видимо, она ждала, что это окажется мужчина — но нет. И она тут же успокаивается.

— Ты же знаешь, что тебе не положено здесь показываться, — произносит девушка. — Хочешь разозлить мадам?

Обращается она к ребенку, который только что заполз в палатку не через охраняемый вход, а через небольшую дыру на уровне земли. Темные слипшиеся волосы закрывают малышке лицо. Девочка выходит на свет, поворачивает голову ко мне, и оказывается, что глаза у нее как матовое стекло — такие светлые, что их даже трудно назвать голубыми. Поразительный контраст с темной кожей.

Сирень кладет ложку и подталкивает малышку обратно туда, откуда она появилась, со словами:

— Быстрее. Скройся, пока нам обеим не попало.

Девочка слушается, но лишь после того, как отталкивает Сирень и возмущенно фыркает.

Габриель начинает шевелиться, я настораживаюсь. Сирень, кусая губы, опять предлагает мне шприц. Я его не беру.

— Габриель?

Мой голос звучит очень тихо. Я отвожу волосы с лица Габриеля. Лоб у него покрыт липким холодным потом, а на щеках горят лихорадочные пятна. Его ресницы вздрагивают, кажется, он не может поднять веки.

В темноте кто-то вскрикивает — от боли или досады, — и пронзительный голос мадам восклицает:

— Грязный никчемный ребенок!

В следующую секунду Сирень уже на ногах, но шприц она оставляет на земле рядом со мной.

— Укол ему понадобится, — говорит она мне, спеша к выходу. — Обязательно.

— Рейн? — шепчет Габриель.

Здесь, в парке со сломанными аттракционами, лишь он один знает мое имя. Он выкрикивал его навстречу ураганному ветру, когда вокруг нас проносились обломки фальшивого мира Вона. Он шептал его в стенах особняка, склоняясь надо мной. Им он выманивал меня из дремоты еще до рассвета, пока мой супруг и сестры по мужу спали. Он всегда произносил его так, словно оно было… важным. Словно мое имя и сама я были драгоценной тайной.

— Да, — отзываюсь я. — Я с тобой.

Он не отвечает и, кажется, снова теряет сознание. Я чувствую себя брошенной, меня пугает, что он опять уходит в эту темную, недостижимую даль. Но Габриель судорожно вздыхает и открывает глаза. Зрачки снова нормальные, больше не тонут в сплошной голубизне радужки.

У него стучат зубы, он заикается, невнятно спрашивает:

— Что это за место?

Не «где мы», а «что это».

— Это неважно, — успокоительно произношу я, стирая рукавом пот с его лица. — Я нас отсюда вызволю.

Мы оба здесь чужие, но из нас двоих я лучше понимаю окружающий мир. Мне наверняка удастся что-нибудь придумать.

Несколько долгих секунд он смотрит на меня, дрожа от холода и наркотического «похмелья». А потом говорит:

— Охранники пытались тебя утащить.

— Они меня поймали, — отвечаю я. — Они нас обоих поймали.

Я вижу, Габриель изо всех сил пытается остаться в сознании. На щеке у него наливается синяк, губы запеклись и растрескались. Его так трясет, что я чувствую дрожь, даже не прикасаясь к нему.

Плотнее заворачиваю его в одеяло, стараясь изобразить кокон, в какой Сесилия укутывала своего малыша холодными ночами. Один из тех немногих случаев, когда по ее виду чувствовалось — она понимает, что делает.

— Спи, — шепчу я. — Я буду рядом.