Лихорадка

— Я скоро вернусь посмотреть, как твои дела, милая, — обещает он.

Ярких сновидений, которые пророчил Вон, нет. Скорее, у меня просто пропадает всякое различие между снами и явью. Временами я уверена, что не сплю, но стерильные стены вдруг чернеют, словно их красит невидимая малярная кисть. Я начинаю ощущать болезненную пульсацию в ляжке — там, где, по словам Дейдре, у меня установлен маячок. Слышу голоса, которые беседуют со мной гулким шепотом. Вижу отца, бледного и безжизненного: он стоит в дверях и наблюдает за мной. Отец никогда ничего не говорит и молча уходит. Иногда является Роуэн и ослабляет на мне фиксаторы. Брат всегда спешит, вечно пытается спихнуть меня с кровати, но мне ни разу не удается встать до того, как он исчезнет.

В голографическом окне появляется мужчина. Он бродит среди лилий, облаченный в темные одежды, — и я знаю, что он идет за мной.

Звуки становятся вдвое громче. Каталки в коридоре ревут так, словно устроили гонки у меня под черепом. Приглушенные голоса санитаров застревают в голове и бьются о стенки черепа, словно мотыльки.

Я слышу каждый шаг, каждую скрипучую половицу, каждый взрыв смеха на кухне особняка, каждый вздох из спальни моей сестры по мужу, когда ее навещает Линден. От этого шума невозможно спрятаться; невозможно просто заткнуть уши. И даже когда в доме тихо, стук моего собственного сердца похож на канонаду.

Вон часто заходит ко мне. Обычно я не открываю глаз и, несмотря на отчаянное сердцебиение, стараюсь лежать неподвижно. Но однажды, поправляя мне капельницу, он сообщает:

— Сегодня цветущие апельсиновые деревья выглядят особенно красиво.

Я поднимаю веки. Его плечи усыпаны белыми лепестками, которые слетают при малейшем движении и растворяются, не успев коснуться земли. Глаза у Распорядителя сегодня очень зеленые. По-моему, это глаза Линдена. Как они попали на лицо его отца?

Вон улыбается мне… без присущей его сыну доброты.

— Ты что-то раскраснелась, — говорит он. — Не тревожься. Жар — это нормально.

Я смотрю, как за спиной у него вырастает апельсиновое дерево. Стайка скворцов влетает в палату сквозь потолок, а я говорю:

— Куда бы я ни пошла, вы меня найдете, так ведь?

— Это все пустое, — отвечает он, постукивая по корпусу шприца. — Ты никуда не уйдешь.

Я смотрю в потолок и понимаю, что он говорит правду. Сесилия обещала мне спасение, но оно — как и все остальное — не в ее власти. Наверное, это к лучшему. Спускаясь сюда, она рискует. Пусть лучше живет наверху. Она вечно пытается управлять вещами, которые ей не по плечу, но как я могу винить ее? Я сама такая же. Беспокойство Дженны было вполне оправданным. Наверное, она единственная из нас понимала, с чем имеет дело, и приняла свою судьбу спокойно и достойно.

Я слышу гудение вентиляции: наверное, температура в подвале регулируется так же, как и в доме. Порой мне кажется, что это Роуз летает по воздуховодам, но ни один из них не ведет наружу. Ей тоже никогда не вырваться на свободу.

— Ты не замечала за собой ничего необычного? — спрашивает у меня Вон. — Боли в груди? Мигрени? Изжога?

— Только апельсиновые лепестки.

Я отвечаю так, будто он знает, что я их вижу. Поворачиваю голову и сдуваю те, что упали мне на плечо.

Он вводит иглу мне в вену, и я смотрю, как течет кровь.

— Роуз говорила, что вы выбрали меня из-за глаз, — говорю я.

— Роуз была неглупой девушкой, — откликается Вон. — В тот день я, конечно, давал сыну советы, но он выбрал тебя сам. Если бы он этого не сделал, возможно, все было бы проще.

— Потому что я уже была бы мертва, — соглашаюсь я.

Он извлекает иглу у меня из руки и протирает место укола ваткой со спиртом.

— Конечно же нет, милая. Ты просто оказалась бы здесь раньше, чтобы помочь мне найти противоядие. Что ты знаешь о гетерохромии? Представь себе свои гены в виде мозаики, — начинает объяснять он. — Все ее кусочки кажутся несвязанными, но стоит отступить на шаг — и становится видно, что эти несочетающиеся кусочки составляют четкую картинку. Просто они создают ее иным способом.

Я теряю нить рассуждений, однако в последнее время мне трудно бывает понять даже самые простые вещи.

— Подозреваю, что у тебя генетический мозаицизм. Две разные популяции клеток, тогда как в организме обычного человека — всего одна. Один глаз голубой, другой — карий…

Он подается вперед и ласково убирает у меня с лица волосы, словно я маленькая девочка, которая не в состоянии понять сказку, рассказанную ей на ночь.

Будь здесь Роуэн, он бы понял. А возможно, уже и сам обо всем догадался. Но это не имеет значения. Я больше никогда его не увижу. И ни за что не расскажу Распорядителю про брата. Раз уж Вона так интересую я, он будет вне себя от радости, если узнает, что у меня есть брат-близнец.

— Я не мог предвидеть, что мой сын так сильно тебя полюбит, — продолжает Вон. — И понял, что не смогу забрать тебя от него.

— Теперь он уже меня не любит, — возражаю я.

— Ошибаешься, — не соглашается Вон. — Безответная любовь может быть очень сильной. Он так крепко тебя любит, что его чувство перешло в ненависть.