Лихорадка в квартале Маре

Вид комнаты не изменился. Все такая же чистенькая, скромненькая, с тем же вытертым ковром и одеждой на спинке стула.

С легким нежным ветерком уличный шум доносился через широко открытое окно, за которым сиял первый в этом сезоне настоящий весенний день.

Я принялся за работу.

Сам не зная, чего ищу, я обшарил одежду, не нашел ничего, кроме одного письма, отправленного из Нанта 5 января и начинавшегося словами: «Мой дорогой племянник…» Автор беспокоилась за будущее молодого человека, упрекала за ссору с отцом, одновременно осуждая отца за отношение к своему сыну как к бездари и выражая надежду, что это совсем не так. Племянник ответил на это письмо и, будучи человеком, привыкшим к работе с архивами, оставил себе копию, а может, то был оригинал, который он не отослал после трезвого размышления, и сейчас я держал его в руках. В общем, он протестовал против того, что его считали никчемотой, и заявлял, что сам пробьется в жизни без чьей-либо помощи (не считая отцовского пособия, естественно). Письмо кончалось довольно туманным намеком на желательность почтового денежного перевода.

Я положил письмо туда, где взял, и принялся за просмотр книг небольшой домашней библиотеки. Ничего веселого там не было: «Французские соборы», «Каменные клады», «Париж, каким он был» и т. д. Одна из книг оказалась совершенно истрепанной. Несколько иллюстраций вырваны и помещены в застекленные рамки, висевшие в изголовье кровати.

Морис Баду был настоящим поэтом, влюбленным в камни. Он жил в компании старых камней и питался кирпичами для поддержания формы. Это было примерно то же самое, о чем мне сообщил его отец, и ничего нового я пока не нашел. Это не проливало ни малейшего света на его отношения с Кабиролем.

На столе валялась куча бумаг. Порывшись в них, я ничего не узнал.

Больше мне повезло с картонной папкой, перевязанной ремешком и набитой пожелтевшими бумагами, среди которых имелись документы на латыни. Приди мне в голову их прочитать, пришлось бы вернуться в школу. Времени на это у меня не было. Кстати, латынь там и не преподавали. Некоторые из документов подгорели по краям, как будто их спасали от пожара. Другие, покрытые плесенью, были исписаны готическим шрифтом. То там, то здесь мне удавалось расшифровать несколько фраз, написанных на старофранцузском. Из одного конверта я вынул подборку журнальных вырезок, там же были листки с различным шрифтом, очевидно, вырванные из других разных книг. В одной книге шла речь о царствовании Изабеллы Баварской, другая – о Николасе Фламеле. Вырезки из журналов касались происшествий, похожих друг на друга, а именно: при сносе антисанитарного здания на улице Муфтар рабочие обнаружили сундук, наполненный дукатами и дублонами (эта история наделала много шума как раз перед войной и продолжалась в судах после оккупации); другое, более современное, того же типа, случилось в аббатстве Сент-Вандрилле и было связано с бойскаутами; третье подобное же открытие произошло совсем рядом на улице Вокансон. И, наконец, начерченный план и торопливые записи в телеграфном стиле окончательно просветили меня насчет деятельности и тихого помешательства Мориса Баду.

Он искал клад!

Клады королевы или писателя-алхимика, а то и оба вместе. Эти поиски недорого стоили. Он искал их в одиночку или под эгидой Кабироля. Во втором случае мне следовало изменить свое мнение. Эта операция, возможно, была не такой безумной, как выглядела. Кабироля можно назвать кем угодно, но только не блаженным. Древние документы, которые изучал и продолжает изучать Морис Баду, его тяжелый лоб ученого…

Ну, что ж! Ладно… Но я не удивился бы, узнав, что эти документы украдены из Национальных Архивов.

И украдены лично Морисом Баду, влюбленным в старые камни и во все то, что они могут принести.

Почему бы нет?

* * *

Из первого попавшегося телефона-автомата я позвонил Баду-отцу. Его секретарша ответила, что тот занят, но передаст ему, если у меня есть что сообщить.

– Я перезвоню,– сказал я.

– Но не раньше восемнадцати часов. Кто звонил?

– Нестор Бюрма.

Можно было не суетиться и пустить дела идти своим ходом. Никто никуда не убежит. Я устроил себе небольшой отдых и пошел в сторону Зимнего цирка.

Я вошел в здание, ничего ни у кого не спрашивая, пока не наткнулся на одного юношу, явно умиравшего со скуки. Он занимал небольшую комнату, сплошь оклеенную афишами и слегка пахнущую древесными опилками.

– В чем дело? – поинтересовался он, заметив мое присутствие.

И тут же зевнул во весь рот.

Со времени посещения секции хищников в зоопарке я ни разу не видел такой широко открытой пасти.

– Журналист из газеты «Крепю», моя фамилия Далор,– представился я.– Не могли бы вы рассказать мне о предстоящем спектакле?

– Просмотрите эту афишу,– сказал он, не сдвинувшись с места и показав большим пальцем через плечо. (Афиша, висевшая за его спиной, занимала почти всю стенку.)– Перепишите имена и проставьте прилагательные. Журналисты всегда так делают.