Лики любви

И как бы ни была велика важность этого Общего, обсуждаемого нами с тобой, мой дорогой читатель, уже во второй к ряду главе, в качестве Частного, на свой страх и риск, я приведу незначительный пример, который, однако, несколько лет назад запомнился мне своей сопричастностью прекрасному (скоро тебе будет понятно, что я имею в виду) и своей трогательной нелепостью в мире вещей, подавляющих своей важностью этот плод человеческого воображения, словно сорняки выживают с клочка земли крохотный, но прекрасный цветок.

Как я уже неоднократно упоминал, Ева занималась живописью и рисованием с детства. Ни в художественной школе, ни в более теплом, но далеком от живописи семейном кругу никто не признавал за ней настоящего таланта художника, однако все наблюдали интерес к ее работам, в которых отмечали необычность, вызванную сознательных искажением некоторых деталей, гармоничные цвета и изящные композиции. Но сколько бы доводов, кажущихся им самим объективными, ни приводили люди, слывшие как специалистами, так и полными дилетантами в вопросах живописи, смею предположить, что в работах Евы наибольшее впечатление на них производили отнюдь не композиция, гармония правильно подобранных цветов и некоторые смелые преувеличения – все дело было в названиях. Да, именно в них, как бы глупым это ни казалось сейчас, и уж тем более тогда, взглянувшим на тебя, мой дорогой читатель, с нескольких строк моего повествования своей нелепостью вырванной из общего контекста фразы, но это было так – людей больше всего впечатляли названия и удивительно точное раскрытие их темы на холсте. И снова отложим немного главное намеченное в этой главе – Частное в вопросе свободы человеческого восприятия, я перейду к еще более частному, а потому менее общему, и расскажу о картине, названию которой я уделю особое внимание, вспомнив со слов героини об истории его происхождения.

Из всех доступных Еве объектов окружающего мира, ее больше всего интересовали люди, поэтому среди ее работ так много портретов. Первые портреты легко отличить от выполненных в более поздний период, но отнюдь не потому, что они проигрывали последним в технике – наоборот, некоторые из них выглядели куда более продуманным, чем работы выполненные, на пике оттачиваемого мастерства. Первые портреты можно безошибочно отличить по чересчур красивым людям, изображенным на них, и потому людям, чью красоту можно назвать определенной, чересчур броской, не допускающей иного толкования или восприятия. Такими же получались и портреты – красивые портреты красивых людей, но не более. То, к чему Ева пришла впоследствии, делало из нее куда более профессионального художника, чем аккуратно выписанные тени на лице или изгиб бровей и перелив света в волосах. Она стала писать образы, и тут же ее картины стали более свободными, они задышали, и позволили вздохнуть людям, на них смотрящим. Мне особенно запомнился одних портрет, из более поздних образов, историей которого я хотел бы поделиться.

Как-то Ева разговаривала со своей подругой в момент, когда та сердилась. И пусть это недовольство, проступающее на ее лице, выглядело слишком человечным, слишком понятным для того, чтобы вызвать хоть какой-то интерес, однако Еве пришло в голову название! Она придумала название картины, которое возникало в ее голове раньше всякого желания взяться за кисть. Спохватившись о том, что так она может и упустить момент, Ева попросила свою подругу быть натурщицей для портрета. Подруга согласилась (ибо люди редко отказываются от возможности иметь свой образ, увековеченный красками на холсте), однако даже сейчас, спустя столько времени, увидев уже конечное произведение, я не могу не погоревать о столь прозаичных желаниях, пришедших тогда на ее ум – она потянулась к сумочки за зеркалом, ибо хотела поправить макияж и прическу. Ева едва успела ее окликнуть, ибо именно вид растрепавшихся в нервном подергивании головой волос, вид недружелюбно поблескивающих глаз явил Еве название, данное ею впоследствии портрету ее подруги. И прежде чем назвать его тебе, мой дорогой читатель, я вынужден попросить еще несколько минут твоего внимания, чтобы обратить его на связь между тем, что я рассказываю сейчас, как частным, и тем, что я обсуждал в предыдущей главе как общим – подруга Евы, совершенно определенный человек, который в ту минуту был охвачен, как я уже говорил, совершенно понятным, вполне закономерным для той ситуации (суть которой я опущу по причине того, что она никак не повлияет на то, о чем я говорю) гневом, однако своим названием Ева исправила эту ситуацию, превратив и подругу и гнев из обыденных неинтересных из-за своей предсказуемости и определенности понятий в образы недосказанные, хрупкие, манящие своей безмерной свободой и двусмысленностью. Картину она назвала «Женщина, недовольная своим решением».