Лики любви. Очерки истории половой морали

Начало эпохи Ренессанса (Возрождения) обычно относят к середине Кватроченто (XV в.), а ее окончание — к концу Чинквеченто (XVI в.). С этим можно согласиться, если под понятием «Ренессанс» подразумевать определенный период в истории искусства между готикой и барокко. Если же придавать этому термину более широкий смысл, то хронологические рамки Ренессанса существенно раздвинутся. По словам Ф. Энгельса: «Это был величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености. Люди, основавшие современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными. Наоборот, они были более или менее овеяны характерным для того времени духом смелых искателей приключений». В политическом смысле Ренессанс знаменовал революционное изменение экономических основ общества, зарождение буржуазных отношений, расцвет городского бюргерства, накопление торговых капиталов, формирование княжеского абсолютизма. Эта эпоха различалась в разных странах по своей продолжительности и интенсивности. Ранее всего процесс начался в средней и северной Италии в XIII в. Во Флоренции, Генуе, Венеции и других самоуправляющихся городах очень скоро сложились условия, приведшие к утверждению нового экономического уклада. Столетием позже на этот путь ступили Германия (прежде всего ее юг и регионы, прилегающие к Рейну), Франция, Испания, Нидерланды и, наконец, островная Англия.

Радикальное общественное переустройство повсюду влекло за собой пересмотр принципов морали. Любая переломная эпоха, как правило, становится эпохой напряженной эротики. В полной мере коснулось это и Ренессанса. Люди Возрождения испытывали необыкновенный прилив творческих сил, охватывающий все сферы жизнедеятельности. Благоразумная предосторожность, до сих пор слывшая главной добродетелью, превратилась в смешной анахронизм. Быстрота решений, завидная предприимчивость, отвага поступков вызывали преклонение и вели к успеху. Страсти накалялись до предела, любовь и ненависть не знали границ, моральные предрассудки отвергались. Молодое, жадное до жизни поколение сбрасывало с пьедесталов авторитеты, казавшиеся им ложными, утверждало новые идеалы. Половая любовь приняла поистине вулканический характер и проявлялась как вырвавшаяся наружу стихия. Совершенным считался лишь тот мужчина, который отличался безудержными, неутолимыми желаниями, а идеальной женщиной — только та, которая охотно шла ему навстречу. Мерилом благополучия являлась щедрая плодовитость, отсутствие детей рассматривалось как наказание за какой-нибудь грех и встречалось сравнительно редко. Любовь требовала темперамента титанов, героями эпохи становились не зеленые юнцы, а сильные, достигшие расцвета мужи и жены.

Многочисленные документы наглядно иллюстрируют чувственный характер того времени. Нравы, обычаи, моральные нормативы отражены в пословицах, поговорках, произведениях литературы и искусства, фольклоре, частных бумагах и законодательных актах. «Фацетии»17 Поджо Браччолини (1380—1459) почти целиком посвящены весьма фривольным и рискованным темам, которые, кстати, совершенно открыто обсуждались и в домах бедняков, и во дворцах знати. Даже сами папы, часто оказывавшиеся объектами насмешек и героями сомнительных похождений, не отказывали себе в удовольствии называть вещи своими именами. Женщины допускались к беседам не только как слушательницы, но вполне могли участвовать в обсуждении пикантных ситуаций. Можно вспомнить вполне реалистические новеллы Д. Боккаччо или сатиры Ф. Рабле: «Позвольте вам напомнить один случай, который произошел в Риме двести шестьдесят лет спустя после основания города. Один юный патриций встретил на холме Целии римскую матрону по имени Верона, глухонемую от рождения, но так как юноша и не подозревал, что имеет дело с глухонемой, то, сопровождая свою речь свойственными италийцам жестами, он обратился к ней с вопросом, кого из сенаторов встретила она, поднимаясь на гору. Слов его она не разобрала и решила, что речь идет о том, что всегда было у нее на уме и с чем молодой человек, естественно, мог обратиться к женщине. Тогда она знаками — а в сердечных обстоятельствах знаки неизмеримо более пленительны, действенны и выразительны, нежели слова, — завлекла его к себе в дом и знаками же дала понять, что эта игра ей по вкусу. В конце концов они, не говоря ни слова, вволю набарахтались. А еще я боюсь, что глухонемая женщина вовсе ничего не ответит на наши знаки, а сей же час упадет на спину...»