Лики памяти

Эля почувствовала, что подает все так, словно жертвует своим счастьем ради него. Могла ли она в какой-то момент подумать, что счастье их не конечно, а может вылиться в безбрежные годы бок о бок? Могла и думала. Как человек с многослойным воображением, она просчитывала все варианты возможного за исключением самых гроульных, сюрреалистичных.

– Илья, перестань, – сказала Эля уже с жалостью и легким стыдом за его состояние, грозящим перерасти в раздражение.

Жалость – не то чувство, которое перекликается с обожанием. Оно граничит с омерзением и безразличием. Права была Скарлетт. Крепясь сама, Эля тем более требовала этого от мужчины. Ее сверхъестественное умение улавливать людей чутко, ощупывать их сердце не дало сбоя и в этот раз. Всего день назад ей только и нужно было, что соскребать футболку с его торса. Любить, никогда не забывая о себе – она умела только так – и вздыбленным сознанием смеяться в бренном стуке памяти…

– Счастье – предчувствие того, чего больше всего жаждешь. Когда достигаешь этого, становится пусто, будто тебе незачем больше жить. Но всегда можно найти новую цель, и цикл повторится. Я отправляюсь искать цель дальше. А ты должен вернуться к старой. Если женщина хорошая мать, еще не все потеряно. А Анюту Марина любит отчетливо. У вас же десятилетняя совместимость.

– Ты как моя жена, так же бесстрашна и во всем уверена..

– Ни в чем никогда не уверена.

– …только она разучилась слушать и гнуться, когда надо. А ты пока еще можешь. Кто сказал, что это слабость? Это мудрость. Тебя оскорбляет необходимость кем-то руководить. Может, люди и правду выбирают какие-то сходные типажи на протяжении жизни с чертами, которые привлекают открыто или подспудно. Не теряй этого, иначе контроль и власть станут твоими приоритетами, а это никому еще не принесло счастья. Это ведь наказание, которое паразитирует в самых глубинах разума. Ты думаешь о людях, они же бесконечно разочаровывают, порой сами того не желая. В недопонимании одна из важнейших человеческих трагедий.

Был ли Илья справедлив по отношению к Марине? Но кто вообще бывает справедлив по отношению к другому или себе? Или, выпустив пар и наговорив кучу относительно справедливых вещей, как часто мы предчувствуем многоликость обсуждаемого человека, его милосердие сквозь отторжение к окружающим.

42

Мы продолжали просто молча лежать, сцепившись. У меня не было сил встать, потому что вернуться я больше не могла. Мои волосы застилали своей массой наши лица, плечи задевали его соски. Я чувствовала ровный разлившийся пласт теплой кожи под собой. Нос упирался в его ключицу. Я не понимала, почему все оказалось так трагично и конечно, прямо как у Тургенева. Может, я сама сделала такой свою жизнь под влиянием этих мечущихся гениев, которые так глубоко сидели во мне и которых, наверное, единственных на всей земле, я любила. Илья держал мою голову осторожно, как чело младенца, и прижимался шершавым подбородком к моему лбу. Его брови были нахмурены. Как это всегда мне нравилось…

Почему так часто я способна испытывать кайф только после окончания событий? Словно все это во мне прессуется, преломляется, а потом выплевывается, чертовски похожее на трейлер… Я смотрю слишком много фильмов.

Я перевернулась и вляпалась ладонью в его торс. Мягкий, теплый, как выпечка… и подумала, сколько еще раз смогу получить кайф от того, что прижмусь своим хлопковым бельем к его бедру, растекаясь по нему. Что никогда не нравилось мне в современной литературе, так это чересчур грубое изложение секса и его терминов, разрушающее потайную интимность, прелесть как раз от этой недоговоренности даже в момент, когда два становятся одним.

Любовница – больше возвышенное, чем грязное слово. Представляется не замученная родами жена с выпадающими и не очень промытыми волосами, а лукавая хохотушка в пеньюаре возле будуара. Я, видимо, была именно такой женщиной… В отношении себя никогда ни чувствовала каких-то шаблонов.

Как и большинство интровертов, я привязывалась к людям по-настоящему, как бы ни пыталась убедить себя в собственной независимости. И только поняв, какого мне без них, я понимала, что они наполняли мою жизнь так же, как книги. Периодически я испытывала неконтролируемые позывы начать писать всем без разбору, потому что мне казалось, что они хороши и любят меня. Зимой же или в моменты раздражения мне хотелось лишь залезть под одеяло и никого не видеть… А теперь лето клонилось к завершению, и моя тоска по людям приняла всеобъемлющие масштабы.

Казалось, что вот-вот я снова окунусь в руки Ильи, снова мы поедем куда-нибудь в глушь, где так пряно и щиплюще пахнет травой и цветами… Я уже скучала, еще не уйдя оттуда. Но оказалось, что мне легче лечь и уткнуться локтями и коленями в стену, чем продолжать говорить себе, что так лучше с необратимостью, которая бесила, гнула к земле, заставляла бессильно сжимать зубы. Желание сбежать, вырвать, остановить это пресекалось простым «надо». Так говорила мне в детстве мама – многое, произнесенное родителями, избирательно отпечатывается на подкорке.