Лики памяти

Эля всерьез начала думать, что тоска Ильи – это вовсе не тоска по земной тайне его прошлого, а тоска по тому, что нельзя ни вспомнить, ни объять, ни увидеть – по важнейшей тайне мироздания.

Она так часто замечала его взгляд в собственном зеркале и знала первопричину. Она могла получать истинное наслаждение от земных радостей – пушистого кота, нагло колющегося в ноги, огромного куска торта после чего-то белкового и соленого, запаха чистой одежды, но глаза ее всегда таили грусть от непознаваемости первопричины всего этого – кота, воздуха, ее тела и особенно ее души. Мыслящих выдает грусть по тому, что в рамках этой жизни они точно не познают.

Для каждого человека, будь он верующий, атеист, агностик или бог знает кто еще, в рассуждениях о природе вещей наступает тупиковая точка диспута, дальше которой никто зайти не может. Люди хитрят, увиливают, придумывают безумные бездоказательные конструкции, но все их доводы рассыпаются перед этой каменной стеной тайны, которую Вселенная с улыбкой превосходства и озабоченности чем-то большим не спешит раскрывать перед нами. Никто не может внятно объяснить, откуда взялись бог или сжатая точка, образовавшая Большой взрыв, или оба сразу, а, если все это – иллюзия или чей-то сон, откуда взялся спящий или мы? Даже если мы являемся голограммой или чужеродной имитацией, наша реальность все равно существует, поскольку мы ощущаем ее… Элю невероятно бесило, что она не могла проникнуть сквозь эту желанную завесу.

Для нее первопричина была важнее всего остального, важнее истинности теорий суперструн, голограмм, кварков, но как раз ее пока не может объяснить наука и уж тем более религия. Все, кто строит какие-то гипотезы – философы, проповедники и городские сумасшедшие, лишь ходят в темноте с завязанными глазами. Верить им на слово – безумие.

39

Эля сидела в машине и завороженно наблюдала за синхронным, едва ли не магическим взаимодействием этой семейной пары. Когда шутила Марина, усмехался Илья. Когда Илья, Марина расслабленно опускала глаза и озарялась совсем не свойственной ей смешинкой. Эля ощущала валящую от них цельную теплоту. И у нее защемило сердце. Почему они не выполняют единственный верный путь, не познают жизнь сообща, чтобы, исходя из схожести, поправлять друг друга, обсуждать увиденное…

Когда Илья побежал за Анютой, бросившейся пускать кораблик в ручей, Эля покинула свой наблюдательный пункт и двинулась к Марине.

– Насладились видом? – доброжелательно спросила та.

– Сполна. Чудные места.

– Это правда… Не понимаю, как люди живут в мегаполисах.

– Я тоже не понимаю.

– Вы же и живете в большом городе…

– Это временно, чтобы состояться. Эти холмы… Какие-то индейские, словно из скалы высеченные, как и их профили… Успокоение вселенское… Воздух… Порой мне кажется, что это все, что нужно людям. Для гармонии. Все лишнее как-то разом отметается, хочется размышлять…

– Именно потому я и живу здесь.

Обе молча окинули окружающее пространство.

– Было время, когда я действительно думала, что здесь будут жить поколения большой семьи…

– Вы со стороны не можете видеть вашу семью в сборе. Может, Илья и совершил что-то не то, но он достаточно умен и морален, чтобы услышать ваши слова, если они будут сказаны доходчиво. Но он не может услышать то, что не произнесено.

Марина, казалось, впала в анабиоз. Эля с грустью, но с чувством чистоты, настигающим после дотошной уборки, отошла от нее и села на прежнее место. Говорить об этом с Ильей она испугалась.

И одновременно Эля рвалась освободиться, потому что боялась того, что будет дальше. Она по-прежнему опасалась неестественности прозябания в насыщенных отношениях с другим человеком, так от нее отличным. Боялась брать на себя ответственность о ком-то, вступать в брак, рожать детей… Все это было так дико, о ком-то далеком и неродном, но не о ней. Психологически Эля застряла в возрасте превращения отрочества в юношество и отнюдь не тяготилась этим. Она постоянно слышала о нерешительных мужчинах, которые не хотели ничем обременять себя, и прекрасно их понимала, не представляя, почему общество так и норовит прижать их к стенке. То же самое оно хотело сделать и с ней. То, что нам пытаются навязать о человеке, почтив всегда сужает грани личности от отсутствия подлинного таланта.

Эля подергивалась от мысли, что вместо друзей и поездок за город, просмотра культовых фильмов и чтения книг у раскрытого навстречу пряному ветру окна она вынуждена будет без работы и, соответственно, без социализации, полностью на чьем-то попечении сидеть на привязи в маленькой квартирке с вечно орущим младенцем и мужем, ведущим, в отличие от нее, полную жизнь и втайне тяготящимся приобретением. В представлении Эли игра ни на йоту не стоила свеч. Крушение всего, что только было в жизни радостного и светлого, превращенного в бесцветную каторгу.

Эле легче было отдать Илью Марине и утешаться мыслью, что она совершила хороший поступок. Она не хотела быть разлучницей и причиной распрей – в собственных глазах Эля должна оставаться безупречной.

40