Ликвидатор

— И вот наконец получаешь последнее задание и оказываешься здесь. Теперь ты принадлежишь крохотному ядру внутри ядра, которое находится внутри коробочки, которая находится внутри чемодана, который лежит в огромном запертом особняке. Ты часть сети, которая дает возможность действовать Джонасу Уайлду. И в один прекрасный день ты оказываешься с ним в постели и… ну, чувствуешь себя несколько странно.

— Неужто ты пытаешься сказать, что оказала бы человечеству огромную услугу, если бы сегодня спустила курок?

— А, это! — Смех Мари был нервным. — Я полагаю, что ты мог бы отнять его у меня в любой момент, как только тебе этого захотелось бы.

— Не в любой момент. Но ты сделала ошибку, когда стала обыскивать меня.

— Конечно. Ты ведь никогда не носишь оружие, не так ли, мистер Уайлд? Это все каратэ.

— Каратэ — это спорт, — ответил Уайлд. — Когда я хочу расслабиться, то занимаюсь парусным спортом или играю в шахматы. Ты знаешь, выслушав только что историю твоего недавнего прошлого, я уверен, что ты не очень-то много узнала о безопасности.

— Может быть. Но мне хотелось бы сказать тебе кое-что?

— Не стоит?

Мари встала. Подошла к туалетному столику, чтобы затушить сигарету.

— Ты должен доверять Кэннингу.

— К сожалению.

— Хорошо, меня сюда прислал Кэннинг. — Она села рядом с ним. — Я могу это доказать. Ты приехал сюда с Джоном Балвером, Балвер — это твой партнер по лодочной мастерской в Лаймингтоне. Дважды, а иногда трижды в год ты отправляешься в поездку на яхте по Ла-Маншу, во время которой останавливаешься здесь. Так делают почти все яхтсмены. И опять-таки, как все яхтсмены, ты сходишь на берег, чтобы выпить в пабе, только ты не возвращаешься на борт. Ты приезжаешь к Питеру, забираешь документы, билет, садишься на самолет и отправляешься туда, куда тебе следует ехать, чтобы сделать то, что ты должен сделать. Тем временем Джон Балвер возвращается в море и появляется на Гернси только через три недели, по пути домой, а ты уже здесь, чтобы снова подняться на борт и снова стать Джонасом Уайлдом, джентльменом и яхтсменом. Вы называете это маршрут. Понимаешь? Разве это работает не так? Разве это не доказывает, что ты можешь мне доверять?

Уайлд обнял ее за плечи и притянул к себе. Ее кожа была словно бархат.

— Это доказывает, — задумчиво проговорил он, — что ты знаешь чертовски много.

Глава 4

Днем, в двадцать минут четвертого во вторник 19 октября, «Реджина А» была на своей стоянке на реке Лаймингтон. Уайлд выпил мартини с Балвером, сошел на берег и вывел из гаража «Остин-Хили-300». Это была британская гоночная машина зеленого цвета, с черной отделкой. Он гнал на ней что было мочи, казалось, она готова была взлететь. Обычно по дороге домой он окончательно расслаблялся. Он думал о Джоселин и об ужине, который она ему приготовит: коктейль из креветок, поджаренная на гриле свинина с кукурузой и замороженные кусочки манго. Только коктейль будет сюрпризом. Она много трудилась, чтобы изобрести что-то новенькое. «Для твоего нефритового нёба», — говорила она полушепотом с характерным придыханием.

В этот день привычные мысли перемежались другими. Аррас красный. Он улыбнулся. Ему пришло в голову, что в ней было что-то пугающее. И все-таки слишком много воды утекло с тех пор, как он перестал бояться мужчин. А уж женщин он никогда не боялся. Так что в этом страхе не было ничего личного. Он происходил от того, что ей удалось достичь. Она поместила себя в центр его частного мира. Чтобы сохранить этот мир, необходимо было выяснить, как и зачем ей удалось это сделать.

Он остановился на Принтйнг-Хаус-сквер и дал объявление, которое большими печатными буквами гласило: «МОЛИСЬ ЗА МЕНЯ, ПИТЕР; ПИТЕР, МОЛИСЬ ЗА МЕНЯ».

— Вы хотите, чтобы слово «Питер» повторялось? — спросила девушка.

— Да, — ответил Уайлд.

Он подъехал к своему гаражу, располагавшемуся вблизи квартиры в Бэйсуотере. Она занимала верхний этаж викторианского здания, поделенного на три секции. Боковая улица была очень тихой, дом — бескомпромиссно безобразным. Лифта не было. Обе соседние квартиры занимали женатые пары, воспринимавшие Уайлда как распутного повесу. За десять лет они не перемолвились ни словом, если не считать «доброго утра».