Ликвидация (СИ)

- Вася Платов… Бывший беспризорник, трудное детство… Словом, путевка в жизнь… Я его в штрафбате заприметил. Он там в сержанты вышел, командовал отделением… Взял к себе. Пацан отчаянный. До Киева дошли с ним вместе.

- А дальше?

- Дальше… - Гоцман непроизвольно взглянул на часы и шумно выдохнул: - Дальше меня на Контрактовой площади долбануло… Почти шо год в госпитале провалялся. Потом - спасибо, товарищ майор, за службу и не хотите ли вернуться в родное УГРО…

- Отношения поддерживали, встречались?

- Да как?… Он же дальше пошел. А меня - в тыл, в Ростов…

- Где он сейчас, знаете?

- Нет, а шо?

- Ничего, - вздохнул полковник, забирая фотографию. Со снимка, улыбаясь, глядел курносый парнишка со смешно оттопыренными ушами. На плечах у него были погоны старшего сержанта.

На лавочке у окраинного домика, тонувшего в тени густых шелковиц, наслаждался тихим вечером Шелыч, пожилой одышливый дядька с сивыми украинскими усами. Всего он повидал в этой жизни и потому не очень удивился, когда на скамейку к нему подсел вынырнувший из полумрака человек.

- Здравствуй, Шелыч…

- И тебе вечер добрый, - покивал дядька, разглядывая курносого мужчину с оттопыренными ушами и исполосованным шрамами лицом. - А ты кто?

Вместо ответа незнакомец начал молча развязывать шнурки на ботинке.

- Сказали мне, у тебя угол можно снять…

- Кто сказал?

- Коля Украинец. Привет передавал.

- Какой Коля?…

Незнакомец со вздохом запустил руку в ботинок:

- Сейчас, сейчас… А заодно говорил, что дашь наколку, где в картишки можно перекинуться…

- У меня не играют, - непреклонно сообщил Шелыч, шевеля усами. - И угла у меня нет.

Лопоухий протянул извлеченную из ботинка помятую фотокарточку, постучал по ней пальцем:

- Вот ты… А вот Коля. Вспомнил?

Дядька без особых эмоций вгляделся в снимок:

- И шо?

- Ну… еще тридцать рублей в сутки. Шелыч, откинув голову и слегка сощурясь, некоторое время изучал собеседника;

- Шпильман, значит… Тогда сорок.

- Согласен, - махнул рукой незнакомец.

- И шо? - снова поинтересовался дядька,

- А шо? - раздраженно ответил лопоухий.

- Ладно, - пожал плечами Шелыч, тяжело поднимаясь с лавочки. - Пошли.

Из-за закрытых дверей деревянного павильона доносилась грозная, величественная музыка. Потом раскатистый мужской голос с гневными интонациями произнес:

«Рихерт, Герф, Эрманнсдорф, Вайсиг, Фальк, Кох, Лангут… Слезы и горе принесли эти изверги рода человеческого белорусскому народу. За чудовищные злодеяния, совершенные немецко-фашистскими преступниками, Военный трибунал Минского военного округа приговорил их к смертной казни через повешение… Суд советского народа свершился!… Более ста тысяч трудящихся, присутствовавших на ипподроме, встретили приведение приговора в исполнение единодушным одобрением…»

В зале грянули аплодисменты. Один из пацанов, жадно приникнувших ушами к закрытым дверям, пояснил со знанием дела:

- Опять хронику крутят. Это про то, как в Минске немцев вешали.

И тут же послышалась веселая, жизнерадостная музыка вступления к фильму. Не найдя среди пацанов Мишку, Гоцман замрачнел окончательно. Но тут же углядел в сторонке, в тени огромного дряхлого каштана, обиженно съежившуюся фигурку в черном кительке.

- Ну шо, готов?…

Мишкины глаза радостно блеснули. Батя хоть и опоздал, но сдержал слово…

…Через полчаса, когда они сидели в переполненном зале и все вокруг смеялись, шептались, лузгали семечки и пили квас, а кто-то даже целовался, не смущаясь любопытных взглядов соседей, Гоцман задумчиво, совсем не в лад с тем, что показывали на экране, произнес:

- Мне нравится эта женщина…

Произнес тихо и словно бы сам себе, но Мишка его услышал.

- Какая?… Актриса, шо ли?… - Он мотнул головой на экран, где с песней катила на велосипеде Дина Дурбин.

- Нора, - помолчав, сказал Гоцман. - Шо с утра. Карась, шмыгнув носом, деликатно пожал плечами:

- Та ничего себе… Не противная. Я ей сумку поднес…

Оба снова замолчали, глядя на экран, но происходящее там теперь не очень интересовало ни отца, ни сына.

- Я хочу с ней жить, - наконец проговорил Гоцман скорее утвердительно, чем вопросительно.

- П-жалуйста… - неопределенно высказался Мишка.

- …Вместе, - договорил Давид, глядя перед собой. - Ты, я и она… Не возражаешь? Шоб семья…

Мишка не ответил, но на курносом лице пацана расцвела счастливая улыбка. На экране происходило что-то забавное, зал дружно рассмеялся. И Гоцман с Мишкой смеялись громче всех.

Картина закончилась. Из душного деревянного павильона люди с облегчением выходили в дивный, тихий и теплый, словно парное молоко, летний вечер. Где-то вдалеке уютно, задушевно фальшивили трубы духового оркестра, выводя вальс «На сопках Маньчжурии». Галантно склонялись к барышням отпускные солдаты, рассказывая что-то смешное. Все это живо напомнило Гоцману старую, ушедшую Одессу - Одессу его детства…

Васька Соболь, куривший у машины, радостно помахал своей культей Давиду и Мишке. У пацана загорелись глаза.

- Батя, а давай ты меня к самому входу подвезешь! На машине, а? Чтобы все пацаны видели, какой у меня отец…

Гоцман кивнул с растерянной улыбкой. Это не укрылось от Мишки.