Ликвидация (СИ)

Кириченко повернулся к коллеге, внимательно посмотрел на него. Лицо Кумоватова покрылось красными пятнами.

- То есть… я хотел сказать… - сипло проговорил он и запнулся, прочищая горло. - Я надеюсь, что вы разделяете мою позицию… Поэтому и попросил встречи с вами, Алексей Илларионович. Вот. И если вы… будете предпринимать какие-то шаги, то я… и весь горком… Чем скорее, тем лучше, - невнятно закончил он свою мысль.

Вместо ответа Кириченко кивнул и, развернувшись, двинулся по направлению к машине. Взялся за ручку дверцы, распахивая ее.

- М-да, - с неожиданной задумчивостью пробормотал он, глядя на Кумоватова. - Он, понимаешь, приехал и уехал… А нам тут жить.

Глава пятнадцатая

Кречетов стоял перед зеркалом, проверяя, как сидит на нем штатский костюм. Недовольно покосился на наваченные плечи - этот писк моды ему вовсе не нравился, но что поделаешь?… Пробежался глазами по отутюженным стрелкам на брюках, начищенным ботинкам. И тут услышал из соседней комнаты тихий плач. Осторожно ступая, подошел к постели. Тоня, свернувшись на покрывале клубочком, плакала тихо, обиженно. Как ребенок.

- Тонюш, - чуть слышно произнес Кречетов, обнимая ее за плечи. - Что случилось?

Вместо ответа Тоня вскинула на него заплаканные глаза.

- Ты куда?

- По службе, - огорченно пожал плечами Виталий. - Нужно.

Он снова состроил вопросительную физиономию - что стряслось?… Но Тоня спрятала лицо в подушку.

- Тонюш.

- Ерунда, - прошептала она. - Мне почему-то стало страшно…

- Чего ты испугалась? - Он присел на краешек кровати, погладил ее руку.

- Не надо. Щекотно… Не знаю. Просто страшно, и все…

Он нагнулся, положил голову на подушку рядом с Тоней, заглянул ей в глаза. Она, капризно хмурясь, кулачком вытерла слезы.

- Да ерунда, не обращай внимания… Как во сне - страшно, а отчего, не понимаешь… У нас же все хорошо?

- Конечно, - улыбнулся Кречетов.

- Ну вот… А это просто бабские страхи. Да?

Виталий с нежностью смотрел на Тоню. Плюнуть бы сейчас на все, остаться в этой душной комнатке, на этой постели, рядом с ней, заснуть, сжимая ее в объятиях… А потом - увезти. Непонятно куда, непонятно как, но обязательно увезти. И чтобы она родила. А уехать она наверняка согласится. Какие у нее перспективы здесь, в разрушенной Одессе?… Да и двадцать пять лет - не… восемнадцать.

Тоня снова вытерла набежавшие слезы, на этот раз ладонью. И в памяти Кречетова вдруг вспыхнул тот давний, незабытый им летний вечер двадцать пятого года. Девочку звали Людой, она была дочерью эмигранта - собственно, иных русских, не эмигрантов, и не водилось в маленьком чудесном городе под названием Дубровник. Внизу, у моря, раздавался приглушенный расстоянием благовест. По красивой, будто покрытой ярко-синим лаком поверхности моря медленно двигался пароход под итальянским флагом. Подходя к пристани, он важно, протяжно загудел… И тогда Люда точно таким же жестом, как Тоня сейчас, вытерла мокрые глаза тыльной стороной кисти: «Мне так хорошо с тобой, мой родной…» Виталию еще никогда никто не говорил таких слов. И сердце колотилось как ненормальное…

Странно, но он знал о дальнейшей судьбе Люды. Она вышла замуж за торговца автомобилями в тридцатом году, когда Виталий уже был кадетом. И уехала в Канаду. А два года спустя умерла во время родов.

- …Тонюш, мне действительно надо идти.

- Угу, - промычала Тоня, вновь отворачиваясь.

- Скоро мы поедем с тобой в Москву. Скоро все будет очень хорошо… Просто замечательно хорошо.

- Просто ужас как хорошо, - в тон ему продолжила Тоня. - Я стану заслуженной артисткой, а ты - генералом. Или даже маршалом. Все, иди… Я буду спать.

Она сомкнула веки, помахала ладошкой в сторону двери - иди, иди… Кречетов, посидев еще немного, со вздохом поднялся, направился к выходу.

- Виталик, - вдруг окликнула Тоня. Он замер, взявшись рукой за косяк. -Да?

- Ты меня любишь? - глухим от слез голосом спросила Тоня.

Кречетов перевел дыхание:

- Очень…

- У тебя… никого нет?

- Ты с ума сошла? - улыбнулся он.

- Правда? - недоверчиво всхлипнула Тоня.

- Чистейшая.

Тоня снова ткнулась носом в подушку.

- Все, я уже не плачу… Иди.

Хлопнула дверь. Тоня перевернулась на спину и, молча глотая слезы, уставилась в высокий белый потолок.

…Штехель с коптящим бензиновым факелом в руках осторожно двигался по низкому коридору катакомб, время от времени сверяясь с нарисованными на стенах маленькими меловыми стрелочками. Ему не часто приходилось спускаться в этот запутанный подземный город, вернее, целую страну - протяженность одесских катакомб приближается к трем тысячам километров, с ними не сравнятся ни римские, ни парижские. Откуда-то, видимо, из боковых штолен, иногда явственно тянуло морским ветерком, и тогда пламя факела начинало трепетать. Дымный огонь время от времени выхватывал из тьмы надписи на стенах. Под одной из стрелочек, с которой сверился Штехель, было коряво выведено: «Господи, спаси мою душу», под другой - деловитое предостережение дореволюционного горняка, видимо маркшейдера: «Кондицюннаго доломита на второмъ уровне нетъ!»