Лили и осьминог

Я выбираюсь из постели так, как делают пьяные, – суетливо и неуклюже. Выпрямляюсь во весь рост слишком резко и ударяюсь головой о потолок. Спотыкаюсь, наткнувшись на пустую бутылку из-под виски, она громыхает, задев красный мячик, и тот скачет по полу. Я быстро подхватываю бутылку, чтобы стало тихо. Смотрю на Лили. Если что-то и разбудит ее, то скорее прыгающий по доскам пола красный мячик, оживший и готовый играть. Но Лили крепко спит, что доказывает: наши силы полностью истощены.

Я выбираюсь по трапу на палубу, подставляю тело ночному бризу. Глубоко вдыхаю его. Звезды, которые я вижу, исчисляются тысячами, и еще больше скрывается за тучами. Траулер качается на волнах, я чуть не теряю равновесие, поэтому ложусь на палубу навзничь и смотрю вверх. Я такой маленький. Физически маленький и вместе с тем ничтожный. Почему месть служит для меня более действенным стимулом, чем прощение?

Я думаю обо всех людях, которых должен простить.

Джеффри? Мы любили друг друга, но одной любви было недостаточно. Это он все испортил своей неосмотрительностью? Или я так и не смог настолько втянуться в эти отношения, чтобы ему и в голову не приходило посматривать на сторону? В конечном итоге, мы оба, вероятно, в равной степени не дорожили тем, что имели. Но почему вспыхнула такая злость, когда пришло время расстаться?

Мою маму – за то, что не говорила, что любит меня? Слишком часто мы виноваты в убежденности, что наши родители прибыли на эту планету в качестве полнофункциональных взрослых в тот же день, когда мы родились. Что у них нет собственного прошлого, предшествующего нашему рождению. Что отец не является также сыном, а мать – дочерью. У моей матери было непростое детство, она натерпелась всякого, а я об этом почти не знал. И тем не менее я постоянно обесценивал ее боль и преувеличивал значение моей. Этот нелепый эгоизм вдруг кажется мне забавным, я смеюсь, взрыв смеха получается неожиданным и удивительным. Я лежу неподвижно, а мой смех взмывает в небо, как ракета, достигает стратосферы, а потом тихо спускается на землю в виде цитаты, которую я где-то вычитал: «Твоя участь намного тяжелее, а моя – просто то, что происходит со мной». В эту минуту я скучаю по маме.

Осьминога? А заслужил он мое прощение? Ведь он делал то, что полагается осьминогам? Стоит ли винить львицу за то, что она сожрала газель? Или уж сразу экосистему? Мир, в котором плоть является едой?

Сильнее всего я обычно презирал и высмеивал себя. Но действительно ли я это заслужил? Позволил распасться отношениям? Допустил появление осьминога? Изнывал от депрессии, но не боролся? Утащил Лили за собой в море?

Мне вдруг хочется повернуть траулер обратно. Я стосковался по дому, горевал так, словно это он уехал. Но он на прежнем месте, просто остался позади. И ждет нас. А что мы? Мы плывем по воле волн черт знает где, и рано или поздно наши запасы провизии иссякнут – это лишь вопрос времени. Ну и зачем? Все, что от меня требуется, – повернуть наше судно. Так, чтобы плыть по компасу на восток, а не на запад. На глаза наворачиваются слезы. Я и хочу повернуть. Ради себя. Ради нас.

Но бездействую.

Есть то, что не прощают. Моя проблема противоположна проблеме человечества: я недостаточно часто вступал в борьбу, вел слишком мало войн. Я всегда уклонялся от конфликтов, пасовал перед трудностями чаще, чем принимал брошенный вызов. Ссоры всегда казались мне глупыми, на грани абсурда. Ведь война – то, что происходит с чужими тебе людьми где-то далеко. А не то, что спровоцировано восьминогим вторжением в твои рубежи.

Однако эти события с участием осьминога – это и есть война. Партизанская война. В ней нет места стеснению. Нельзя образумиться до того, как начнется битва. Теперь мы солдаты, нравится нам это или нет. И как подобает солдатам, мы должны бодрствовать, быть начеку, оставаться в состоянии полной боевой готовности. И продолжать двигаться на запад.

Все это здорово отрезвляет. Я встаю навстречу ночной тьме – на этот раз крепко держусь на ногах, не забывая слегка покачиваться в такт качке судна.

«Для охоты – прохлада ночей».

Я иду в рубку и включаю эхолот. Он оживает, принимается по моей команде передавать пульсирующие звуки. Усмехаюсь. Еще три недели назад я понятия не имел об этой технике, а сейчас работа с ней стала моей второй натурой. Я жду гидроакустических данных, свидетельствующих о том, что наша добыча близка, но сигналы отражает только глубокий желоб под нами.

Я знаю: осьминог где-то рядом. Подхожу к борту на корме судна.

– ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? Я ЗНАЮ, ТЫ ТАМ! – кричу я. Голос тонет в угрюмой ночной темноте, единственное эхо – у меня в ушах.

Еще раз проверяю данные, прежде чем выключить эхолот. Ничего. Тогда нахожу в рубке ручку и бумагу и царапаю угрожающее послание: «Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ТАМ». Клочок бумаги я засовываю в пустую бутылку из-под виски и крепко завинчиваю крышку. И со всей силы швыряю бутылку в темноту.

Шум ее падения я не слышу.

Шквал