Лили и осьминог

Последние две с половиной недели, несмотря на скуку и монотонность нашей жизни, я мало о чем думал так же часто, как об осьминоге. Он не позволит нам заплыть далеко на его территорию, он не сумеет побороть в себе желание явиться нам. Наше присутствие в его родной стихии он воспримет как личное оскорбление, точно так же, как я воспринимал его присутствие в нашем доме.

По ночам, когда мне не спится, я готовлюсь к великой морской битве. Я представляю себе, как подводное чудовище обвивает мускулистыми щупальцами наше судно, пытаясь вонзить в его обшивку клюв, а мы с Лили отчаянно боремся, отражаем удары и пытаемся загарпунить его. Борьба с ним другими средствами мне никогда не снилось. Операцией, облучением и таблетками. Нынешняя борьба – двое против одного, и я все равно не уверен, что силы равны. В море у осьминога есть явное преимущество.

– Еще раз: зачем мы охотимся на него? – спрашивает Лили.

Я сверяюсь с судовым компасом и слегка подправляю курс, беру пятью градусами юго-западнее.

– Так у нас больше шансов остаться вместе.

Лили встает, трижды поворачивается вокруг своей оси и снова садится. Обычно так она делает, когда ей скучно.

– Хочешь, споем? – спрашиваю я.

– Не особенно, – отвечает она.

– Я мог бы еще раз попробовать сыграть на гармонике.

Лили морщится, но отказывается вежливо:

– Нет, спасибо.

– Мы обязательно найдем его, – уверяю я. – Просто океан слишком огромный.

– Лос-Анджелес тоже.

Наверное, с точки зрения таксы их размеры сопоставимы.

– Не настолько.

Я изучаю карты. Если я правильно понял, сейчас мы находимся над одним из особенно глубоких морских желобов. Что-то подсказывает мне, что осьминог близко.

Лили смотрит поверх борта и говорит:

– Странно, что он вообще бросил все это, чтобы пожить с нами.

Я никогда не задумывался о мотивах осьминога, причины его поступка казались несущественными. Но Лили права. Это странно.

– Надеюсь, то же самое осьминог подумает о нас – прямо перед тем, как мы подцепим его гарпуном за мясистую голову.

Лили бледнеет так, что я впервые задаюсь вопросом: неужели она испытывает нечто вроде сочувствия к этому паразиту? Стокгольмский синдром. Узы между тюремщиком и пленником. И как там еще его называют. Надеюсь, у Лили его все-таки нет. Я не хочу, чтобы мое предположение подтвердилось. Не хочу, чтобы она колебалась, когда придет время убить.

Солнце заходит. У нас появилась привычка смотреть, как оно скрывается за горизонтом, и сегодняшний день не исключение. Мы сидим на носу траулера: я – по-турецки, она – между моих ног, а солнце опускается за горизонт, пока я приговариваю: «Ниже, ниже, ниже… скрылось». И мы обычно загадываем какое-нибудь желание. Это мои самые любимые минуты дня.

– Что тебе хочется сделать в первую очередь, когда мы вернемся домой?

Лили медлит.

– Об этом я, кажется, еще не думала.

Неужели она знает что-то, чего не знаю я? Или это просто свойственная собакам способность жить исключительно настоящим? В глубине души я не желаю знать, что именно.

– Ну, не знаю, как ты, а я хочу принять горячий душ и надолго завалиться спать в нашу собственную постель. А еще – ломоть пиццы из «Деревенской пиццерии» с жареным красным перцем и черными оливками, и холодного пива «Сэм Адамс».

Мысль о возвращении домой возбуждает интерес Лили. Даже если она не совсем понимает, что происходит, даже если это всего лишь игра.

– А я бы хотела резиновую игрушку с арахисовой пастой внутри, обнюхать весь задний двор, уснуть у тебя на коленях, и чтобы не качало.

Качка на траулере измучала нас обоих.

– Отличный выбор! – воодушевляюсь я. Прохладный бриз проносится над палубой, издавая еле уловимый, почти призрачный свист.

– А еще хочу большую миску курятины с рисом, хоть я и не больна.

– Разве что морской болезнью, – подсказываю я.

– Болезнью от моря, – соглашается она.

Я киваю. Она говорит про курятину с рисом, которую я всегда готовлю ей, когда у нее расстроен желудок. Не знаю, почему я не балую ее чаще, ведь она так любит эту еду. Но здесь приготовить ее невозможно. Курятины у нас нет.

Внезапно появляются звезды, блестящие и мерцающие, во всей своей величественной красе.

– Можно сказать тебе еще кое-что?

– Всегда пожалуйста, – отвечает она.

Но я сразу иду на попятный:

– Неважно.

– Нет, ты скажи.

Напрасно я завел этот разговор. Я думаю о том, как Лили воспримет мои слова, как отнесется к будущему без нее, или, по крайней мере, к будущему уже без нас двоих. Но я по-дурацки открываю рот и не могу придумать хоть сколько-нибудь правдоподобного вранья, поэтому вынужден договорить:

– Я хотел бы снова полюбить.

Становится тихо, слышно только ритмичное гудение двигателя «Рыбачить не вредно». Мы так далеко от берега, что здесь даже не кричат пролетающие чайки. Я знаю, что Лили завидует и ревнует. Потому, что я хочу снова полюбить. Ей не нравится делить меня с кем-нибудь еще. Я никогда не говорю ей напрямую, что собаки живут не так долго, как люди. Интересно, что она успела узнать за время, проведенное вместе с осьминогом. Неужели последние несколько недель думала о смерти, как и я?