Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века

Говорили, что Агранов тоже спал с Лилей; это в точности неизвестно, но очень может быть. Ее привлекали люди власти, а люди темной власти — наверняка еще больше. Ахматова говорила Чуковской: «Мне о Лиле Юрьевне рассказывал Пунин: он ее любил и думал, что и она любила его. А у меня теперь, когда гляжу назад, возникла такая теория: Лиля всегда любила “самого главного”: Пунина, пока он был “самым главным”, Краснощекова, Агранова, Примакова… Такова была ее система»[413].

Присутствие людей в форме, конечно, напрягало некоторых людей искусства. Пастернак, к примеру, с некоторой оторопью отмечал, что квартира Бриков была, в сущности, отделением московской милиции. А Елизавета Лавинская вспоминала: «На лефовских “вторниках” стали появляться всё новые люди — Агранов с женой, Волович (речь о нем пойдет ниже. — А. Г.), еще несколько элегантных юношей непонятных профессий. На собраниях они молчали, но понимающе слушали, умели подходить к ручкам дам и вести с ними светскую беседу. Понятно было одно: выкопала их Лиля Юрьевна. Мне, по наивности, они казались “лишними людьми” нэповского типа. Агранов и его жена стали постоянными посетителями бриковского дома…»[414] По ее словам, Маяковский ласково называл Агранова «Агранычем».

Товарка Лавинской, художница-лефовка Елена Семенова подхватила:

«На одном из заседаний ЛЕФа Маяковский объявил, что на заседании будет присутствовать один товарищ — Агранов, который в органах госбезопасности занимается вопросами литературы. “Довожу это до вашего сведения”, — сказал Маяковский. Никого не удивило это. В то время советские люди и, конечно, лефовцы с полным доверием и уважением относились к органам безопасности.

С тех пор на каждом заседании аккуратно появлялся человек средних лет в принятой тогда гимнастерке, иногда в штатском. У него были мелкие, не запоминающиеся черты лица. В споры и обсуждения он никогда не вмешивался. С ним всегда приезжала его жена, очень молоденькая, много моложе его. Она была то, что называется смазлива. Как говорили, она была женой одного из подследственных… Бывали в ЛЕФе и другие работники этого учреждения, но я их не видела…»[415]

(Жена Агранова и вправду раньше была замужем за красным командиром Кухаревым, расстрелянным за шпионаж в пользу Польши. Дело вел Агранов и допрашивал ее как жену шпиона. В результате Валя забеременела прямо в допросном кабинете, и дело кончилось свадьбой.)

А вот что много лет спустя Олегу Смоле рассказывала «подлилька» Рита Райт-Ковалева:

«…Р[ита] Я[ковлевна]: Когда я приехала из Ленинграда и пришла к Лиле, впервые увидела Агранова и еще кого-то с ним. Он сразу произвел на меня отталкивающее впечатление. Лиля почувствовала мой настрой, вывела меня в соседнюю комнату и говорит: “Молчи, ничего не говори!” Поздно вечером выходили все вместе, и Лиля попросила Агранова подвезти меня. Нехотя садилась в машину. Было около двенадцати ночи, когда мы подъехали к Лубянке. Агранов попросил остановить машину. Жена говорит ему: “Ты опять хочешь остаться? Не надо, поехали домой”. “Нет, — отвечает Агранов, — контрикам не надо спать ночью”.

Я (Олег Смола. — А. Г.): Лавут считает, что в смерти Маяковского виновна Л. Ю. и что она через Агранова воспрепятствовала выезду Маяковского во Францию к Татьяне Яковлевой.

Р. Я.: Это вранье. В. В. не поехал, потому что узнал, что Яковлева вышла замуж… Она, видимо, его не любила, он ей нравился, нравилось, что он высокого роста. Она так и говорила: “ Володя единственный из мужчин ростом выше меня”».

Снова речь зашла об Агранове.

«Р. Я.: Что могло быть общего между Маяковским и Аграновым? Ничего! В. В. был молчалив, немногословен, сосредоточен. Никогда не хохотал — он только улыбался. <…> Уже тогда я чувствовала, понимала, что происходит что-то не то, сажали невиновных. Мы только думали, что там, наверху, ничего не знают.

Я: А как вы думаете, знал ли, понимал Маяковский, что происходит?

Р. Я.: С его гениальной интуицией он этого не мог не чувствовать. Он единственный из поэтов не писал тогда культовых стихов.

Я: А поэма “Владимир Ильич Ленин”?

Р. Я.: Это Брик — от него…

Я: Значит, трагедия Маяковского не личная, не любовная, а социальная, творческая?

Р. Я.: Думаю, что да.

Я: Он видел, как накатывается нечто, не совсем то, чего он ждал и чему пропел хвалу, и вот, возможно, даже самому себе не решаясь признаться в своих чувствах, он кончает с собой…

Пока я рассуждал так, Р. Я. смотрела на меня, кивала головой, а когда я закончил, она, слегка притронувшись к моему плечу, воскликнула: “Именно!”

Я: А вы об этом когда-нибудь говорили с Маяковским, высказывал ли он какие-нибудь сомнения относительно происходящего?