Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века

Лиле, как всегда, удалось оставить бывшего любовника в друзьях. Мало того, в их семейной жизни как будто мало что изменилось. Только Маяковский теперь гораздо чаще путешествовал, изо всех сил желая отвлечься от внутренней драмы, от ревности. В августе скатал в живущий под комендантским часом Тифлис (незадолго до того там случилось контрреволюционное выступление), где говорил по-кутаисски, щеголял грузинскими народными частушками-шаири и обсуждал переводы своих стихов на грузинский; в день отъезда чуть не опоздал на поезд, заигравшись в бильярд.

В конце октября поэт уехал в Париж, всё еще надеясь прорваться в Америку. В Париже, в монпарнасской гостинице «Истрия» теперь жила Эльза, перебравшаяся из Берлина. Маяковский поселился там же. Таская с собой в качестве гида и переводчицы Эльзу (изъясняясь, как он выражался, «на триоле»), он встречался с художниками Пикассо, Делоне, Леже. Кутил, играл (по своему азартному обыкновению во всё подряд — от карт до игр, придуманных им самим), покупал подарочки для Лили. В этой семье очень любили покупать подарочки и заботиться обо всех домашних всех знакомых, к тому же Лиля каждый раз напичкивала его заказами. Маяковский отчитывался:

«…заказали тебе чемоданчик — замечательный и купили шляпы вышлем как только свиной чемодан будет готов. Духи послал (но не литр — этого мне не осилить) — флакон если дойдет в целости буду таковые высылать постепенно. Осилив вышеизложенное займусь пижамками!»[246]

Эльзе он покупает шубу в подарок от себя и Лили. Ходит к портному и сам, указывает ему на рисунке недостатки своего тела и объясняет, как их можно скрыть. При этом признается Лиле в письме, что главные его чувства — тревога до слез, усталость и полнейшее отсутствие интереса ко всему парижскому. Признаётся, что от каждой Эльзиной похожей интонации впадает в «тоскливую сентиментальную лиричность».

Эльза, конечно, чувствовала, что если он и нежен с ней, то какой-то отраженной нежностью. Она вспоминала: «Время от времени Володя меня спрашивал: “Ты Лиличку любишь?” — “Люблю”. — “А меня ты любишь?” — “Люблю”. — “Ну, смотри!” И так он мне надоедал этими вопросами, что в конце концов я начинала сердиться: “Чего — смотри!”»[247]. Вдвоем они ходили глядеть на перенос тела расстрелянного социалиста и борца против колониализма Жана Жореса в Пантеон. Толкалась толпа народа, и Маяковский подсаживал Эльзу к себе на плечо.

Виза же в Америку никак не шла, а из префектуры вдруг прибыла повестка, предписывающая Маяковскому немедленно покинуть Париж. Побежали с Эльзой в префектуру, где какой-то важный чиновник яростно чеканил, что Маяковский должен убраться из Франции в 24 часа (еще бы — советский пропагандист). Но, убедившись, что Маяковский знает по-французски только слово «жамбон» (ветчина), чиновник успокоился и разрешил продлить его пребывание, а другой чиновник, ставя поэту штамп в паспорт и увидав, что Маяковский из грузинского села Багдады, страшно обрадовался: он сам несколько лет работал в Багдады виноделом. То были времена великого перемешивания Европы.

Маяковский в ту парижскую поездку очень громко страдал и сильно отравлял Эльзе жизнь своими некрасивыми выходками: то пошлет взрослого человека за папиросами, то смахнет Эльзины перчатки на грязный заплеванный пол и не поднимет. Причиной, конечно, был Краснощеков. Лиля писала Маяковскому из Москвы:

«Волосик, ужасно обрадовалась письму, а то уж я думала, что ты решил разлюбить и забыть меня (вот этого Лиля стерпеть не могла, как бы сама ни распоряжалась своей любовью. — А. Г.). Что делать? Не могу бросить А. М., пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно, как никогда в жизни. Поставь себя на мое место. Не могу. Умереть — легче»[248].

И в том же письме вдруг приказывает, как бы сигналя, что койки, конечно, врозь, но связь у них остается прежняя:

«Куда ты поедешь? Один? В Мексику? Шерсть клочьями? Достань для меня мексиканскую визу — поедем весной вместе»[249].

В ответном письме (от 6 декабря) Маяковский, как обычно, плачет:

«Я ужасно грущу по тебе. Ежедневно чуть не реву. Трудно писать об этом и не нужно. Последнее письмо твое очень для меня тяжелое и непонятное. Я не знал что на него ответить. Ты пишешь про стыдно. Неужели это всё что связывает тебя с ним и единственное что мешает быть со мной. Не верю! — А если это так то ведь это так на тебя не похоже — так не решительно и так не существенно. Это не выяснение несуществующих отношений — это моя грусть и мои мысли — не считайся с ними. Делай как хочешь ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит. Последние телеграммы твои такие не ласковые — нет ни “люблю” ни “твоя” ни “Киса”!»[250]