Лиля, дочь Ларисы

Иногда, правда, кто-нибудь из коллег задумывался, почему, собственно говоря, именно Лариса Ивановна заняла пьедестал, в чем ее личностное преимущество перед другими и не находил ответа.

Охарактеризовать ее натуру никто не мог, потому что прямо она себя не проявляла. Например, если бы спросили, добрая ли она, каждый пожал бы плечом, даже те, кто проработал с ней двадцать лет. Она была нейтральная и представления о ней складывались лишь из фактов: зла никому не творила, худого ни о ком не говорила, о своей жизни не откровенничала. Но то, что было известно, не вызывало сомнений и относилось к лучшим качествам любого человека. Так, применительно к ней обязательно употреблялось уточнение «всю жизнь» и в этом абсолютизме не было ни капли погрешности. Всю свою трудовую жизнь она провела на одном месте – в районной поликлинике офтальмологом и была этим совершенно довольна. Всю жизнь ничем не болела, простужалась и то один раз в два года. Всю жизнь в одном моногамном браке; любила одного мужчину, своего мужа, и не познала соблазнов и искушений; они с ним ездили в отпуск вдвоем и вообще всюду бывали только вместе. Всю жизнь со старших классов пребывала в одном весе и находилась в неизменно безмятежном, добродушном настроении. В ней не было ни амбиций, ни ревности к чужому успеху или счастью, ни злобности, ни претензий к людям и миру. Мир ей был в радость, а, например, представления о международной политике, особенно об американской, заключались в недоуменном вопросе: чего они все к нам лезут? Если же ей доводилось слышать о каких-то там диссидентах или критике советской действительности, она искренне недоумевала: хорошо же живем, спокойно, все есть, чего надо? Квартиру дождались, шесть соток им выделили, путевку в пионерский лагерь сын получает каждый год, они с мужем снова поедут на море от профсоюза, подходит очередь на новый холодильник и финскую стенку, из ОРСа¹ сообщили, что сгущенку, зеленый горошек и копченую колбасу будут давать чуть ли не каждый месяц, чем плохо? Лично она всем довольна и всю жизнь счастливая, а если кому-то что-то не нравится, так, может, у них просто аппетиты немеряные?

В любом случае, жизнь за пределами собственной семьи ее не интересовала и вне нее она не тратила ни капли лишней энергии. Ее считали счастливой, она и сама могла с твердостью утверждать, что ни разу еще не познала горя и бед.

Как ни странно для счастливой женщины, ей никто никогда не завидовал. Если в узком кругу женского коллектива, так любящего посудачить, о ней вдруг заходила речь, что бывало крайне редко, то обычно кто-нибудь пожимал плечом и говорил маловразумительное: «Ну, это же Лариса Ивановна!» Никто не брался сформулировать общее отношение к ней одной фразой или словом, какими были за глаза крещены большинство коллег, так в наличии имелись Вертопрах, Грымза, Зазнайка, Хренов Умник, Балаболка, Трепло, Гений и пр., некоторых называли по должности – Замзав, Завотд, – и это тоже было приемлемо и понятно. Оценка Ларисы Ивановы как-то не складывалась, но, пожалуй, среди молодых сотрудниц поликлиники она сводилось к тому, что живет она крайне серо и скучно, только сказать это никто не решался, потому что как только эта мысль облекалась в слова, начинала казаться фальшивой даже самому говорившему. Пожалуй, только Леночка и могла бы раскрыть коллегам таящуюся в Ларисе Ивановне глубину мировосприятия, но молоденькая медсестричка мыслила на уровне «козел» и «бедняжка» и тонкие или глубокие характеристики ей не давались.

Одна новенькая терапевт, так и не прижившаяся в коллективе поликлиники и скоро уволившаяся, позволила себе выразиться резко, как никто не выражался в адрес Ларисы Ивановны: «Тлеющая головешка! Ни жару, ни всполоху, ни яркого излучения! Отнимите у нее мужа и от нее ничего не останется! Ноль!» Никому это определение не понравилось. Ровный мягкий свет Ларисы Ивановны уважали за неизменность и надежность; непредсказуемых феерических личностей итак хватало с избытком – люди нуждались в твердыне. Кроме того, хотя и не было известно, чтобы Лариса Ивановна когда-либо совершила что-то из ряда вон выходящее, в ней чувствовалась некая внутренняя сила, не позволяющая причислить ее к амебам.