Лилит

Странный, отталкивающий кошачий вопль откуда-то проник в комнату. Я приподнялся на локтях и огляделся вокруг, но ничего не увидел.

Мистер Рэйвен перевернул несколько листов и продолжил:

Внезапно я просыпаюсь, не ведая наводящего ужаса,

Который является моим вместилищем - не как змея извивается.

Но как дымный пар, испорченный и угрюмый

Наполняет сердце, душу, и грудь, и мозг насквозь.

Мое существо лежит без движения в болезненных сомнениях.

Не смея спросить, как сюда пришел ужас.

Мое последнее воплощение я знаю, но не теперешнее,

Я не понимала, кем я была и где,

Знаю, кем была когда-то, до сих пор у своих бровей я

чувствовала

Прикосновение чего-то, чего уже здесь нет.

Я обмерла, умерла и все еще живу в отчаянии,

Жизнью, которая попирает жизнь, кривляясь.

Когда я была королевой, я знала совершенно точно,

И иногда надевала сверкающее на свою голову,

Чье сияние не могла затмить даже темнота смерти,

И похожее на шею, руки и пояс:

И мужчины говорили, что мои закрытые глаза излучают свет.

Который затмевает алмазы в серебрянкой оправе.

Снова я услышал жуткий женский крик. Это был крик боли. Снова я осмотрелся, но не заметил ни призраков, ни какого-либо движения. Мистер Рэйвен, казалось, прислушался на минутку, но вот снова перевернул несколько страниц и продолжил:

Ужасно мокрые, мои волосы золотого цвета

Запачкали мои гладкие руки: затем, чтобы их быстро отстричь.

Я отдала свои рубины, и для меня вырыли новые.

Никакие глаза не видели такой тонкой талии

Как глоток воды из рога,

За один грустный вздох мне отдавали голубые сапфиры.

Нет, я отдала свои опалы за оборки,

За одежды крестьянской девушки, грубые и чистые

Мой саван сгнил! Однажды я услышала петуха.

Громко поющего на зеленом холмике над моим гробом

Глухо мое место

Вернулся ответ, как призрачный смех.

И снова раздался зверский вопль.

- Я думаю, что-то нечистое было в комнате!. - сказал библиотекарь, бросив взгляд окрест себя, но тут же перевернул лист-другой и снова начал читать:

Так как я купалась в молоке и медовых росах,

В дожде, от дрожащих роз, которые никогда

не касались земли.

И натирали меня мускусом и амброй.

Никогда не пятнали меня запятнанные от рождения,

Или родинки, или шрамы от бед, или беспокойство смерти,

Ни одного волоска на мне лишнего не росло.

Чтобы сохранить холодную белизну, я сидела одна,

Но не на солнце, я боялась его бронзового света

Но его сияние возвращали ко мне зеркала, смягчающие мощь

солнца,

От такого купания в не слишком ярком лунном свете

Моя кожа медленно приобретала цвет слоновой кости.

Но теперь все вокруг темно, все внутри темно!

Мои глаза больше не разбрасывают призрачные вспышки.

Мои пальцы опускаются в тлен через мягкую кожу,

Мое тело лежит мертвое, барахтается в месиве

Вязкого ужаса

С грозным воплем, с липкой шерстью, торчащей клочьями, хвостом, толстым, как канат, сверкающими, как хризопраз, зелеными глазами, выпущенными когтями, загребающими ковер так, что они путались в нем, откуда-то появилась огромная белая кошка и направилась прямиком к дымоходу. Быстрым, как мысль, движением библиотекарь бросил рукопись между ней и очагом. Она мгновенно распласталась по полу, ее глаза были прикованы к манускрипту.

Но его голос продолжал звучать так, словно он все еще читал, и его глаза, казалось, по-прежнему были сосредоточены на книге:

Ах, Два мира! Как странно, что они - одно,

И до сих пор неизмеримо широко разделены.

О, если бы я жила без тела и одна

И притуплением чувств спасла бы свою душу,

Язвы бы зажили, и боль бы ушла.

Убежали бы жизнь-в-смерти и стон бесконечного страдания.

И стоило прозвучать этим словам, как кошка разразилась таким чудовищным и продолжительным воем, что нам пришлось заткнуть уши. Когда вопль прекратился, мистер Рэйвен подошел к очагу, поднял книгу и, стоя между этой тварью и дымовой трубой, на одно короткое мгновение указал на нее пальцем. Она лежала совершенно спокойно. Затем он взял из очага наполовину сгоревшую палку, нарисовал на полу какой-то знак, вернул рукопись на место, с видом, который, казалось, должен был означать следующее: "Теперь она у нас в руках, я полагаю!", и, вернувшись к кошке, встал над ней и произнес спокойным торжественным голосом: