Лиловые люпины

И точно, через девять месяцев мое имя переплюнули на целых два слога, так что, желая нас уравнять, тетя Лёка частенько звала меня «Никанорой». Но это было бесполезно — фора в два слога явно давала Жозефине переплевывать меня все больше и больше, хотя о машине слышно пока не было. Правда, Жозьке еще не стукнуло шестнадцать.

— Дядя Боря сегодня придет? — спросила я, хотя и знала, что он по воскресеньям «закладывает» с дружками. Он работал кочегаром в той школе, где училась Жозька и служила счетоводом тетя Люба. Его отсутствие, впрочем, к лучшему: начался бы нескончаемый, настойчиво убеждающий монолог о политике, требующий постоянных доказательств слушательского внимания.

— Нет, Борис сегодня не может, — сказала Жозька, с очаровательной вольностью называвшая отца просто по имени, как ровесника. — У него встреча с друзьями в котельной.

— Опя-ать? — по-отцовски протянула я.

— Ты что? Первый день весны, скоро Восьмое марта, должны же они обсудить, что подарят своим возлюбленным? Ну, и пирушка, конечно. Понимаешь, мужская дружба… все обнаженные по пояс, мускулистые… вино, разговоры о любви… о женщинах.

Получалось, что в котельной сейчас предаются гульбе уже не кочегары какие-нибудь, а королевские пираты или синие кирасиры.

Такие превращения переполняли наши с Жозькой разговоры. Она в них была много изобретательней меня. Разговор требовал почему-то лежания, и мы, скинув туфли, улеглись лицом друг к другу поперек пышно застеленной родительской кровати. Ложась, Жозька рачительно подгладила под себя платье, я же, не глядя, плюхнулась так, что зазвенели бисерные подвески лампочки на ночном столике, и сразу безобразно измяла и свою малиновую бумазейную кофту, и обвислую «комбинированную» юбку бабушкиного пошива, сварганенную из зеленых полос разного оттенка и узора.

Наш разговор, как всегда, был увлекательным, с захлебами и перебиваниями, взаимным рассказом о нашей другой, подлинной жизни. Сегодняшнее в нем становилось всего лишь случайными и вынужденными буднями еще неопознанных принцесс. Все виденное, слышанное, а главное, вычитанное — в той блистательной жизни распушалось, как павлиньи перья, укрепленные сзади на высоком турнюре одного из тамошних Жозькиных платьев. Мы проживали в чисто эрмитажных анфиладах, окруженные неотступным поклонением рыцарственных книжных героев, скользивших во время наших выходов по наборным паркетам вслед за моим трехметровым шлейфом, катавшем на себе болонок, ангорских котов и маленьких пажей. Занимались мы в основном празднествами, переодеваниями и изящными искусствами. Жозька писала маслом, установив мольберт в сумрачно-золотом зале для послеобеденного отдыха, а я сочиняла стихи в двухсветной ротонде на круговом диване. Родных, учителей и одноклассниц, давно и публично раскаявшихся во всех когда-либо причиненных нам неприятностях, мы принимали только изредка.

Но если я со всей безнадежностью считала ту жизнь совершенно несбыточной для себя, то Жозька подходила к ней более хозяйственно, запасаясь кой-чем необходимым уже сейчас. Любая кроха интересного и приятного, перепадавшая нам сегодня и хоть мало-мальски достойная принцессинского будущего, бережливо подбиралась ею и разумно приспосабливалась к этому будущему, ускоряя тем самым его приход.

Известие об ожидаемом появлении неведомого киноартиста Игоря мгновенно претерпело лестное и практичное превращение. Игорь, как оказалось, стройный, тонколицый, с черными кудрями, моментально был сражен наповал прекрасной Жозефиной. Но, уже состоя с нею в кровном родстве, он быстро понял, что ему о ней не приходится и мечтать, и, компенсируя невозможное, окинул принцессу зорким профессиональным взглядом и заявил, что она прямо-таки создана для кино. Даже сниматься с ней вместе было бы высокой честью. И съемки начались немедленно, прямо в нашей резиденции. Жозефина обнаружила серьезный артистический талант и, играя роль молодой художницы, к тому же распевала, чаруя всех, песни на стихи талантливейшей своей сестры Ники. Игорь в этом фильме играл безнадежно влюбленного в художницу устроителя ее прогремевшей выставки.

Жозьку куда чаще, чем меня, пускали в кино, награждая за учебу и всегда своевременный вынос помойного ведра. Да и читала она больше меня, хотя в семье считалось, что я читаю бесстыдно много в ущерб занятиям и хозяйственной помощи. Тут же в спальне стоял мой небольшой шкафик с книгами, расставленными матерью следующим образом: на верхних, почетных полках— учебники и необходимая по программе классика, на нижних, презираемых— мои любимые книги, которые мать называла «прочётными». Они все очень следили, чтобы «прочётными» полками я пользовалась как можно меньше.

Сестра редко давала мне почувствовать свое первенство во всем. Вот и сейчас она великодушно, с радостью принимала в свой рассказ вставляемые мною сочные подробности. То ли Жозька все-таки любила меня, то ли мы, несмотря на все различия, обе были существами младшими, бесправными и вечно подозреваемыми, и это сплачивало нас.