Лиловые люпины

Я терпеть не могла наш черный ход, смертельно надоевший, каждодневный, с непристойными надписями на стенах и нишами для помойных бачков на площадках. Пробивая грязный камень всех площадок, вдоль ниш проходила толстая фановая труба, обмотанная ржавой паклей, вечно почему-то растрепанной, как волосы безобразных троллей, несомненно, прятавшихся за трубой. На первом этаже располагалась домовая прачечная, на двери которой кто-то безграмотный крупно написал мелом «ПРАЧЕЧЬНАЯ». Дворовые грамотеи уж и стирали этот «Ь», и переписывали все слово, — оно неукоснительно появлялось опять, с тем же упрямым, самоуверенным «Ь». Наконец неугомонный автор ошибки обил очертания мягкого знака гвоздями. Тогда образованные отступили, сдавшись воинствующему невежде, и надпись соответствовала его убеждениям вплоть до упразднения прачечной.

Как всегда, в подвале по колено стояла МОЯ, сначала не видная, а только слышная и ощущаемая при ходьбе. Я чиркнула спичкой, зажгла свечку и лишь тогда увидела весь черный ужас неподвижной подземной МОЕЙ, в которой зыбко, волнисто поплыло отражение заостренного язычка свечного МОЕГО. Мне казалось не случайным, что МОЯ охраняет в подвале пищу для МОЕГО. Так у НИХ повелось, противоположности сходятся. Я воткнула свечу в заржавленную петлю замка, со скрипом повернула ключ и вошла в сарай, по обыкновению играя в погоню и спешно закрывая за собой щелястую, из горбылей дверь сарая. МОЯ стояла и тут, зато здесь меньше места для тех лернейских гидр и конан-дойлевских динозавров, что селились на остальном подвальном пространстве, дабы превращать эти будничные походы в острые приключения. Никто из чудовищ, однако, на меня не покусился. Я быстро наполнила мешок и пустилась в обратный путь. Мешок с силой оттягивал мне плечи назад; на свету двора мне подумалось: сейчас я уже не такая сутулая, тяжесть меня прямит и стройнит, пожалуй, стоит и посмотреть на меня за работой, жаль, некому.

В столовой я с заслуженным трудовым грохотом вывалила мешок на медный лист у белой печи, присела на корточки и набила печное хайло мокрыми дровами, проложив их газетами и смолистой лучиной. Бумага и лучина занялись скоро и споро, с легкомысленным треском и несерьезным светом. Дровам это было как слону дробина. Да где им и загореться, разве накормишь МОЙ МОЕЮ? Еще пласт газет, еще пучок лучин. На этот раз на безнадежных поленьях выступила крупная испарина МОЕЙ; растопка, догорая, потянула в трубу тонкий парок. С третьей попытки одно полено обросло низенькой, зубчатой, как спина дракончика, полоской настоящего МОЕГО. Она перекинулась на соседнюю чурку, та оказалась суше, и дракончик на ней подрос, показал уже подлинные свои зубцы с луковичным срезом горения— желтое, оранжевое, в сердцевинке синее. Печь затопилась, треща теперь деловито и упорно. Ближние поленья устья стали рушиться, оставляя остовы и развалины, похожие на пустырные послебомбежечные дома Петроградской, но жаркие и ослепительные. МОЙ пробирался все глубже в утробу печи, в самом деле как бы питаясь МОЕЙ: вечное, присущее ИМ, враждебным, объединение противоположностей.

Если читатель все еще не сообразил, я объяснюсь. МОИМ я звала огонь, МОЕЙ — воду. Я и сейчас-то не без дрожи пишу эти слова, а тогда старательно их избегала, применяя искусные ухищрения иносказаний и умолчаний. Огонь я именовала иногда «пламенем», «пыланием», воду— «влагой», «жидкостью». Но больше всего ИМ подходили краткие имена МОЯ и МОЙ, ибо я ИХ присвоила, сделала МОИМИ. Несколько лет назад, в трудную минуту, когда я впервые почувствовала, что никого-то у меня нет на свете, мне вдруг пришло в голову — пусть будут у меня ОНИ.

С тех пор я начала относиться к НИМ с внутренним трепетом, боясь выдать ИХ прямыми обозначениями, скрывая от семьи и одноклассниц, как нечто тайное, только мое. Лишь в зрелости я прочту, что точно так же поступают дикари, не решающиеся назвать истинными именами что-либо грозное, опасное или драгоценное, любимейшее.