Лиловые люпины

— Ну, не один ли черт, в каком, если отнялось то же, что у Миши? Я вот что, — если Мишу вытащили, на ноги поставили и даже кой-как болтать теперь может, то уж его-то одним духом выправят, следа не останется. Слыхала, лечебные мероприятия производят, а какие, сама должна понимать. Это тебе не райбольница, куда твой благоверный угодил. Разница — он и Миша! И доктора там самолучшие пользуют, и палата не на двенадцать человек, и лекарства хоть из Америки, и все инструменты не нашего полета. Говорю, все, что отнялось, опять привьется. А если что и не дотянут, так ему первую группу инвалидности не выбивать, как нам, перед каждым ВТЭКом не трястись как овечий хвост.

— Это-это-это, — сказал отец, — это ВТЭК… это-это скоро…

— Мише было всего сорок два, когда его хватануло, если вы только помните такие подробности, — сказала мать. — А ему семьдесят четыре. Молодому легче выбраться.

— А я тебе еще раз — прежде времени в утиль такого человека не списывай. Кавказские крепче наших, бывает, по сто двадцать, по сто тридцать живут. Слыхала, один дед там в ауле, — в сто пятнадцать женился, еще и сынка родил, а трех уж бабок пережил?..

— А почему это только через три дня сообщают? Раньше не могли, что ли? — рискнула брякнуть я так, никому, в пространство. Пространство отвечало мне, как ему и следовало, ничем, — даже не одернуло формулой «тебя не спросили».

Я собрала портфель и заторопилась в школу от этой пустоты безответного пространства. На улице по-вчерашнему лило; стояла та предшкольная, зимняя еще, чернильно-разведенная полумгла, которая рассеется лишь ко второму уроку. На перекрестках у газетных стендов толпились в лужах люди, читая все то же сообщение, тот же бюллетень, составленный нынче в два часа ночи, когда я давно лежала, обхватив себя обеими руками, стараясь замкнуть и приютить в пододеяльном тепле томительное и сладкое мерцание МОЕГО. А ЕГО не надо было ни замыкать, ни отогревать, ОН не покидал меня ни на секунду, даже, к стыду моему, сейчас, на сырой и встревоженной улице.

Англяз, первый урок, намечался в тесном малышовом помещении З-III класса. За диспетчерскими распоряжениями о помещении Изотова сегодня ходила к завучу вместе с Бываевой. Мы уже втиснулись в крошечные парты третьеклассниц и ждали Тому, когда Лорка при полном молчании Изотовой не удержалась и, частя, начала рассказывать о том, что они слышали в кабинете завуча, Жабы, как звали ее за бородавчатое, широкое и ротастое лицо.

— Там почти все наши училки вились, — говорила Лорка с выражением радостного полуиспуга, которым в 9–I всегда сопровождались сведения о миновавшей опасности, — и Тома, и МАХа, и Наталья Александровна, и Химера. Вот МАХа и говорит: «Жаль, что сообщение сделали поздно, мы непременно отменили бы вечер. Неудобно, что наши старшеклассницы плясали, когда он уже двое суток страдал! И не сомневаюсь, говорит, что и мужские школы не отпустили бы в такой момент своих учеников на танцульку». А Наталья Александровна отвечает: «Да, это было неуместно, Марья Андреевна, но сделанного не воротишь». Так понимаете, девчонки, нам повезло, что вечер был вчера, что сообщение только сегодня утром транслировали. Тогда МАХа так строго-строго: «Но уж сегодня, дорогие коллеги, чтобы ни слова об этом злосчастном вечере и вообще ни о чем легкомысленном, — не обсуждать, не обсасывать». Тома, глядим, приуныла, а Наталья Александровна— все-таки в школе никого умнее ее нет! — отвечает: «Вы, безусловно, правы, Марья Андреевна, педагоги по самому своему призванию обязаны особенно остро чувствовать такой критический момент и помнить, что на них ориентируются обучаемые, но столь чрезмерными ограничениями не создадим ли мы у наших учениц впечатления, что учители определенно ждут только печального исхода болезни вождя?» И Жаба — тоже ведь не дура! — подхватывает: «Да, товарищи, не надо бы ни излишней печали, ни чрезмерной веселости, пусть все будет как обычно». МАХа, когда Наталья Александровна сказала, прямо съежилась, а когда Жаба — сразу заявила: «Не поймите меня превратно, товарищи. Я ничего не запрещаю, а только жду, что вы проявите такт и сознательность. А зачем тут толкаются эти ученицы девятого-первого?» И — Жабе: «Назначьте им помещение — и чтобы я их здесь не видала!» Жаба назначила, ну и все.

Хотя никаких решительных запрещений Лорка и не передала, 9–I, в массе всегда стремившийся быть сознательным, действительно, не стал обсуждать подробностей вечера, нарядов и провожаний. Кинна, не побоявшись сесть со мной на англязе (она ведь внутренне уже не была здешней!), ничего не шепнула мне о том, как ее провожал вчера оленястый. Я вспомнила, что накануне поклялась себе рассказать ей о Юрке, но, уловив ее замкнутость, раздумала. Да и в каких словах могла бы я передать ей свои вчерашние приключения, колебания, нежданную встречу с Юркой и, главное, скамейку перед Зоопарком, эти поцелуи, это неотступное жжение МОЕГО? Даже любовные переживания героев «Межпланки» были перед этим куда проще и скромнее. Я решила еще повременить.