Лиловые люпины

— А особенно отвратительна любая неправдочка, каждое враньецо в эти дни, когда так болеет тот, кто никогда не лгал.

Я села на свое место между Кинной и Галкой Повторёнок (очутившись рядом со мной во время прошлого англязного внешкольного чтения, Галка в химкабе всегда уже устраивалась подле меня), но не успела очухаться, как раздался стук в дверь и в каб вежливо всунулась Тома. Стараясь как можно меньше англязничатъ при Химере, она сказала:

— Не обессудьте, Галина Сергеевна, но я вынуждена на время увести с вашего урока одну из учениц. — Она сделала паузу. — Плешкоуву Нику требует к себе директор школы.

— Конечно, Тамарочка Николаевна, о чем разговор, если вызывает сама Мариечка Андреевна! И пусть прихватит с собой дневничок с только что выставленной оценочкой, — вдруг да пригодится?..

Зажав дневник в руке, я рванулась к Томе, успев увидеть лишь бледные, перекошенные немым выкриком «За что?!» лица Кинны и Галки и услышать внезапное безмолвие класса, ошарашенного страхом, любопытством, тем же вопросом. Действительно, МАХа не вызывала «зачем», а только «за что».

Будь я одна, я ветром слетела бы в первый этаж, к закутку канцелярии, МАХиного и Жабиного кабинетов и убортреста, к тому закутку, где вчера скрывалась от Бежевого. Но сейчас я вынужденно медленно плелась за Томой, торжественно и молчаливо плывшей тихими коридорами и лестницами.

Мы вошли в преддверие МАХиного кабинета, канцелярию, где обычно за арифмометром или пишмашинкой сидела приветливая толстая секретарша-счетоводка Лидия Григорьевна, — сейчас ее не было на месте. Тома, постучав в дверь кабинета, приоткрыла ее и втолкнула меня туда. Со знакомой потрясучей дрожью в подколеньях, столь не похожей на давешнюю королевскую пружинистость ног, я предстала пред лицом МАХи. Точнее, пред спиной Лидии Григорьевны, склонившейся в этот миг к столу директрисы, показывая ей какую-то разграфленную бумагу, может быть, ведомость учительских зарплат.

— Подождешь, Плешкова, — кинула мне МАХа над спиною счетоводки.

Кабинет, в который я вошла второй раз в жизни после истории с Таней Дрот, Лоркой и дворничихой, не изменился. Тот же скромный коврик перед столом, те же канцелярские шкафы, те же две кадки с фикусами у окна. Между этими кадками сидели против света двое каких-то людей, видимо пришедших по делу и тоже ждавших, когда МАХа закончит с секретаршей. За МАХиной спиной висел тот же цветной плакатик, где товарищ Сталин поднимал на руки Мамлакат с ее букетом. Он выглядел постарше, но еще симпатичнее, чем черноусый молодой красавец на нашей домашней гравюре 1934 года, и бережно-бережно поддерживал маленькую счастливицу-хлопкоробку сгибом локтя под задик. Помню, еще дрожа перед МАХой в 6–I, я приветствовала про себя этот уютный плакат стихами:

На стене висит плакат —

Сталин обнял Мамлакат.

И лишь, неотвязно напоминая о том общем и страшном, что происходит, пел и пел свое бесконечное «тиу-ти» маленький приемничек на шкафу.

Наконец МАХа написала несколько косых строчек в левом верхнем углу бумаги, и секретарша ушла.

— Сюда, Плешкова, — скомандовала МАХа, указывая мне на середину коврика перед своим столом. — Почему дневник взяла? Дай! — Она вырвала у меня дневник и села с ним за стол, просматривая и как бы поклевывая острым прицельным носом замечания и отметки. — Понятно. Двойка, только что, по химии. Уже вторая на неделе.

— Это-это-это, — вдруг донеслось из-под фикусов, и я остолбенела.

То, что мне не снилось и в страшных снах, к возможности чего я давно относилась как к пустой угрозе, самое стадное, самое страшное и в то же время самое надтреснуто-жалкое, сбылось наяву. Они пришли жаловаться в школу, прямо к МАХе! Я настолько не ждала этого, что сначала не обратила на них внимания, не узнала их, завороженная созерцанием МАХиного железного клюва.

— Прошу вас, товарищи Плешковы, — быстро, демонстрируя крайнюю занятость, отчеканила МАХа. — Я велела вызвать вашу дочь. Изложите свои претензии при ней.

— Видите ли, Мария Андреевна, — светски начала мать, — мы, если говорить откровенно, доведены до отчаяния. Поэтому мы, простите за беспокойство, решили явиться к вам, и если вы позволите, говоря по существу…

— Прошу короче, — оборвала ее МАХа. — У меня нет времени выслушивать ваши затяжные вежливости, особенно в такой день. В нескольких словах — как именно ведет себя ваша дочь?

Я впервые увидела, как скукоживается мать, окороченная начальством. Если бы сейчас мне на голову поставили котел с МОЕЙ, он непременно взорвался бы, — таким могучим и гудящим снопом заполыхал во мне МОЙ, приведенный в неистовство этой последней каплей гневной жалости или жалостливой ненависти (а может, это одно и то же…). Но мать оправилась, собралась и, чеканя, как МАХа, доложила:

— Она отвратительно учится. Она совершенно не помогает по дому. Мало того, она не желает обихаживать саму себя. Начались звонки неких молодых людей и поздние возвращения. Она безобразно дерзит и грубит всей семье.

— Это-это-это, — дал очередь отец, — это-это… На-дя… бить… бить!