Лиловые люпины

Лена, видно желая оставить эту тему, остановилась на углу Большой Разночинной и обернулась к школе. Мы тоже обернулись. Школа, угрюмая, тяжелая, шершаво-шлакобетонная, чернела за пустырем, топыря нам вслед коротколапые объятия своего «П». На секунду, как все чаще случалось в последнее время, она вдруг представилась мне объятой высокими зубчатыми языками МОЕГО, грузно оседающей и проваливающейся в НЕМ. Но МОЯ, холодно и разумно поднявшаяся в тот же миг к голове откуда-то из ног, погасила очередное видение наяву.

— А некрасивая все-таки у нас школа, девочки, — сказала Румяшка, всегда любившая тонко порассуждать о КРАСОТЕ.

— Школа! — передразнила я. — Как у тебя еще язык поворачивается школой ее называть? НЕ ШКОЛА, А КАКАЯ-ТО ТЮРЬМА НАРОДОВ.

Кинны

Инка в ответ на мои слова дробно захихикала, Галка Повторёнок коротко хмыкнула, Лена же Румянцева не проронила ни звука. Как только мы добрались по Малому до угла Рыбацкой, она сразу же, у «Субпродуктов», свернула, ни минуточки не постояв с нами на углу, как было принято у 9–I при расставаниях. Ей, отличнице и красотке, ОДЧПэшнице и приближенной Пожар, а главное, деве, отмеченной, словно печатью на лбу, знаком пожизненной избранности, должно быть, и НЕ ПОДОБАЛО стоять с такими, как Инка и я, тем более с заядлой двоечницей Галкой Повторёнок.

Как только Румянцева отдалилась, Инка принялась боязливо корить себя и Повторёнок: «Ну зачем так ругали при ней Пожарника ведь она ей передаст а у Поджарочки и без того на таких как мы зуб горит». Но Галка ничуть не испугалась и не подумала вспоминать в точности свои выражения, как Инка, то и дело спрашивавшая: «Нет постой постой а как я сказала? Нет как именно? А ты что? А Никандра? А сама Румяшка?»

— Потопала я, мне в гастроном на Введенскую за сыром и в Филипповскую булочную за слойками. — Галка, как моя бабушка, называла улицы и магазины старыми, дореволюционными именами. — А Лена, Господь с ней, пускай передает хоть и то, чего отродясь не бывало. Ей же хуже.

Мы в растерянности остались на углу, недоумевая, как же может быть хуже от такой передачи не нам, а самой Румяшке, и глядя вслед удалявшейся коренастенькой фигурке Повторёнок.

Я знала, что Галку почему-то тянет ко мне. Она никогда об этом не говорила, — я просто чувствовала: она нередко старалась пройти со мной часть дороги после школы, как сегодня, или сесть рядом в каком-нибудь кабе, или протянуть мне на черчении вечно отсутствующие у меня резинку либо бритву. При этом ни разу я не слышала от нее на переменах слов «Пойдем походим», с которых начиналась первая степень дружбы, выражавшаяся оборотом «они вместе ходят», ни единожды она не спросила меня «Ты с кем домой идешь?», что означало попытку провожаться. Галка была сурова, отрывиста и грубовата. Свои беспрестанные двойки она встречала точно стиснув зубы, без «жижиковской жижи», как это называл 9–I, без рыданий и уверений, будто учила. Штука в том, что она и вправду учила, пыталась, но впрямь не имела от природы каких бы то ни было способностей. В наш класс, некогда «привилегированно сформированный» Маврой Аполлоновной Терпенниковой, Повторёнок попала только потому, что ее матерью оказалась школьная нянечка тетя Катя, работящая, добросовестная и такая же коренастая, как Галка.

К восьмому классу Повторёнок, видимо крепко убедившись, что с учебой ей никогда не выправиться, что надо лишь ради матери кое-как дотянуть десятилетку и что терять нечего, начала отвечать на колкости дев и нотации училок с отчаянной резкостью и дерзостью, за словом в карман не лазала, припечатывала всегда в самую точку, словно насквозь всех их видела. Наши девы стали немного побаиваться ее, странно подмешивая эту опаску в давнее презрение. Училки же вообще относились к Галке особенно: за дерзости наказывали редко, по поводу бесчисленных пар старались не третировать ее, унижая, как остальных; к концу года помогали ей хоть на еле-ельных трёшках перейти в следующий класс. За Галкой Повторёнок как бы чувствовалась крепкая, несломимая защита, безымянная и непонятная. Училки, должно быть, тоже ощущали ее, вытягивая Повторёнок то ли из жалости к тете Кате, то ли из невольного, неизъяснимого уважения к самой Повторёнок, казалось бы, наиболее уязвимой в классе — и двоечнице, и грубиянке, и в придачу «темной, одурманенной девчонке».