Лиловые люпины

Инкины родители разошлись уже давно, в 1945 году, и отец теперь жил в Москве, работая в каком-то институте и сделавшись крупной шишкой. Мать, Евгения Викторовна, вышла замуж немедленно после развода за инженера Владимира Константиновича. Он въехал в их две крошечные комнатки на Барочной, приведя с собой младшую свою сестру, горбунью Дашу, которую ласково и запросто называл «моя горбушка» и которая вела у них хозяйство. Отчим с Евгенией Викторовной очень скоро родили Инке сводную сестру Юлечку, обрушив на нее обновленные запасы родительской любви, всячески балуя общего ребенка и потакая Юлечке во всем. Инка же осталась как бы в стороне, живя рядом с отчимом и неприкрыто предпочитаемой младшей сестренкой — ей шел уже седьмой год, вот-вот в школу. Даже родная-то младшая сестра, рассуждала я про себя, всегда оттягивает у старшей громадную долю родительской любви, что там говорить о сводной! Я поневоле сравнивала, и выходило, что мне еще живется куда ни шло, ведь я единственная дочь. И все же Инка бывала у меня дома только разик-другой, в тщательно выбранное время, когда мы с ней оказывались одни. Не могла я никого допускать в свою берлогу, где залегали такие застарелые пласты искаженных отношений, норовивших разрядиться именно при посторонних, как вчера при Игоре.

После сгущенного мрака коридорчика и кухни Инкины конурки ударили в глаза неожиданно ярким весенним солнцем: их окна выходили на Петрозаводскую, бывшую пошире и посветлей теснин-ной Барочной, местами даже сохранившую вековые деревья, чьи черные ветви топорщились мелкими рожками набухающих почек, хорошо различимых из этого углового дома. В первой комнатенке стояли голубая железная двуспальная кровать Евгении Викторовны и Владимира Константиновича, топчанчик Юлечки, сбитый умелыми руками отца, этажерка с книгами, тумбочка и обеденный стол. Все это, сделанное из фанеры и окрашенное под орех теми же искусными руками, битком набивало конурку. Во второй комнатке, куда мы и направились, под окном примостился Инкин письменный стол, с трех сторон обнесенный точеной балюстрадкой. Вдоль стенки располагались платяной шкафчик, топчан горбушки Даши и тумбочка— опять-таки отчимовского производства, а в торце комнатки неуклюже вспухал покупной Инкин диванчик о трех громоздких заспинных подушищах и двух боковых валиках.

На письменном столе, единственном здесь предмете недурных мебельных кровей, мы разложили тетрадки и учебники, примостили к чернильнице вставочки и тесно приставили к столику две табуретки, дабы к приходу Евгении Викторовны создать видимость прилежного совместного труда над уроками. Сами же уселись на Инкин диванчик, заполоненный множеством подушечек, на которых горбушка Даша навышивала пышных цветов и горбоносых попугаев. Горбушка рьяно старалась принарядить своими изделиями обе комнатки: на стенах висели карманчики для платков, газетницы и дорожки, мебель украшали круглые и квадратные салфетки. А уж подушечки, вышитые тесным болгарским крестом, ютились на всех лежаках и сиденьях. Горбушка покупала в посудных и тяжелые, натуралистические тогдашние статуэтки — лося, закинувшего на спину кустистые рога, белого медведя, грозно шедшего на кого-то, красноклювого синекрылого пингвина, служившего с помощью снятия головы еще и графинчиком. Ее ухищрения, на мой взгляд, вовсе не скрашивали, а, наоборот, подчеркивали убожество жилья и к тому же были неудобны. Так, например, наискосок тянувшаяся через все три подушищи Инкиного диванчика длинная дорожка с вышивкой, громко именовавшейся «бродери англез», где вокруг безукоризненно исполненной гладью серой розы красовались прорезные насквозь листья, обработанные по краям тем же серым мулине, немедленно съехала вниз и скомкалась за нашими спинами. Нам попало бы от горбушки за эту «продери наскрозь» (моя переделка), будь Даша дома. Но, по счастью, все Инкины отсутствовали: мать и отчим работали, Юлечка резвилась «в садике», а горбушка, забыв про жарившуюся на кухне треску, очевидно, засиделась у соседки через площадку, глухонемой подсобницы хлебозавода Тони, у которой брала рисунки для вышивок. Смирная и недалекая молчушка Тоня и наблюдательная, подозрительная, злобная горбушка Даша дружили, ухитрялись как-то объясняться, связанные рукодельем и калечеством.