Лиловый цветок гибискуса

Тетя не стала спрашивать почему. Она попросила Амаку дать их мне, и та не отказала. Я задержалась у зеркала, но не так надолго, как это делала Амака, потому что тогда бы меня замучило чувство вины. Тщеславие — это грех. Мы с Джаджа смотрели на себя только для того, чтобы понять, правильно ли застегнуты пуговицы.

Чуть позже я услышала, как подъехала «Тойота». Я взяла помаду Амаки с комода и накрасила губы. Результат получился не таким хорошим, как я ожидала. Губы даже не переливались бронзой. Я стерла помаду. Без нее губы выглядели бледными, скучного коричневого цвета. И я снова накрасилась. У меня тряслись руки.

— Камбили! Отец Амади тебе сигналит! — крикнула тетушка Ифеома. Я вытерла помаду тыльной стороной ладони и вышла из комнаты.

В машине пахло отцом Амади. Это был чистый запах, напоминающий о ясном голубом небе. Его одежды показались мне короче, чем прежде, потому что сейчас они обнажали мускулистые бедра, покрытые негустыми темными волосами. Нас разделял узкий кусочек пространства. Раньше я находилась близко к священнику только во время исповеди. Но сейчас, когда одеколон отца Амади заполнил легкие, каяться мне было сложно. Я чувствовала себя виноватой, потому что не могла сосредоточиться на своих грехах, не могла думать ни о чем, кроме его близости.

— Я сплю в одной комнате с дедушкой-язычником, — выпалила я.

Он слегка повернулся ко мне, и я успела заметить, как заблестели его глаза. Неужели он улыбнулся?

— Почему ты так говоришь?

— Это грех.

— А почему это грех?

Я уставилась на него, чувствуя, что чего-то не понимаю в Писании.

— Не знаю.

— Так сказал тебе отец.

Я отвернулась к окну. Не стану цитировать папу, раз уж отец Амади явно несогласен с его мнением.

— Джаджа немного рассказал мне о вашем отце, Камбили.

Я прикусила нижнюю губу. О чем же гововорил Джаджа? Отец Амади больше ничего не добавил. Мы подъехали к стадиону. Отец Амади быстро окинул его взглядом: бегунов было немного, мальчики еще не пришли, поэтому футбольное поле пустовало. Мы сели на ступени под крышей в одной из зон для зрителей.

— Почему бы нам не поиграть в мяч, пока не пришли мальчики? — предложил он.

— Я не умею.

— А в гандбол ты играешь?

— Нет.

— В волейбол?

Я посмотрела на него, потом отвернулась. Интересно, если бы Амака его рисовала, то смогла бы передать гладкость кожи, прямые брови, которые сейчас были слегка приподняты, когда он смотрел на меня?..

— Я играла в волейбол в первом классе, — сказала я. — Но я перестала, потому что… потому что у меня получалось неважно и никто не хотел брать меня в команду, — я не отводила глаз от неокрашенных опор сидений для зрителей. Ими так давно не пользовались, что сквозь крохотные трещины в цементе стали пробиваться растения.

— Ты любишь Иисуса? — неожиданно спросил отец Амади, вставая.

— Да, — я испугалась. — Да, я люблю Иисуса.

— Тогда докажи мне это. Попробуй меня догнать, покажи, как ты любишь Иисуса, — едва закончив говорить, он бросился бежать — минута, и уже вдали мелькает его голубая футболка. Ни секунды не раздумывая, я встала и бросилась следом. Ветер дул мне в лицо, в глаза, в уши, и отец Амади сам был как неуловимый голубой ветер. Я не смогла догнать его, пока он не остановился возле футбольных ворот.

— Выходит, Иисуса ты не любишь, — поддразнил он меня.

— Вы слишком быстро бегаете, — я задыхалась.

— Я дам тебе отдохнуть, и потом ты получишь еще один шанс показать мне, как ты любишь Господа.

Мы бегали еще четыре раза. Я его так и не догнала. Наконец мы рухнули на траву, и он сунул мне в руку бутылку воды.

— Твои ноги отлично подходят для бега. Тебе надо больше тренироваться.

Я отвела глаза. Мне еще не доводилось слышать чего-то подобного. И то, что он смотрел на мои ноги, да и вообще на любую часть меня, казалось чем-то слишком близким, слишком интимным.

— Неужели ты не умеешь улыбаться? — спросил он.

— Что?

Он потянулся ко мне и растянул в стороны уголки моих губ:

— Улыбка.

Мне хотелось улыбнуться, но я не могла. Мои губы и щеки были словно заморожены, и ни жаркое солнце, ни стекавший по ним пот их не отогрели. Я слишком хорошо осознавала, что он наблюдает за мной.

— Что у тебя на руке? — спросил он.

Я посмотрела на руку и заметила на влажной от пота руке след от торопливо стертой помады. Я даже не заметила, как много помады я, оказывается, нанесла.

— Это… пятно, — ответила я, чувствуя себя глупо.

— Помада?

Я кивнула.

— Ты когда-нибудь красила губы?

— Нет, — сказала я и почувствовала, что уголки губ слегка дрожат. Он знал, что сегодня я впервые попыталась накраситься. Я улыбнулась. И улыбнулась снова.