«Лимонка» в тюрьму

Живёт рядом со мной человек, на вид ему лет 30, росту среднего, худой, тихий такой, скромный. Слова грубого от него не услышишь. Появился он как-то вдруг и обратил внимание на себя именно своей тихой непохожестью на остальных. Общаясь с ним, я заинтересовался: за что же его закрыли? И вот какой диалог у меня с ним состоялся:

– Здравствуй, Дима! Как дела?

– Нормально. Только зона эта достала. Домой бы надо.

– Сколько сроку ещё?

– … (называет).

– А что за статья у тебя?

– Сто пятая через тридцатую.

– Не добил, что ли?

– Да, дверь толстая оказалась… да и чурбан живучий.

– Дверь-то при чём?..

– Я через дверь стрелял, наугад.

– Погоди, погоди. Давай сначала.

– А что сначала-то? Чурка поселился в квартире напротив. То ли он наркотой барыжил, то ли что, только кодлы к нему ходили регулярно, по десять раз на дню. Да беспокойные такие, шуму от них… И всё чурбаньё. Встанут толпой на лестнице и орут по-тарабарски. А у меня дочка маленькая не спит… Раз их заткнуться попросил, другой. Не понимают, скоты, ещё и отпи…ть грозятся.

– И что, пострелял их?

– Да нет, и не хотел вообще-то. Долго спускал им на тормозах, думал, уймутся. Так они, суки, доброту за слабость приняли, видать. Обнаглели донельзя, подъезд оккупировали плотно, не выкурить; детишки, бабы ходить боятся. Я раз иду, смотрю, стоит этот барбос – сосед. Говорю ему: «Ты гостей своих уйми…» Он же, гнида, быка включил, орёт, прёт на меня… Взбесился, короче. Захожу домой, заряжаю дробовик картечью. Выхожу обратно в подъезд, его уже нет. Звоню, слышу – подходит, спрашивает: «Кто там?» (Акцент их ненавижу.) Сыпанул ему через дверь картечью с обоих стволов. Выжил, подлец, в реанимации, правда, полежал.

– И куда ты ему попал?

– В пузу и в яйца.

– Так он теперь стерилен, не наплодит теперь зверят?

– Не наплодит. – Смеётся.

– Ну, дай бог ему здоровья. – Смеёмся оба.

ИК-4 Ленобласть

Наталья Чернова

«Пронзительность жизни...»

Пронзительность жизни.
Шестой централ.
В одиночестве,
на десятый день голодовки,
где-нибудь на промёрзшей «больничке»,
петь,
перекрывая своим голосом радио,
про глаза человека,
которого я никогда не смогу убить
и который десятки раз
убивал меня.
Вспоминать ощущения умирания
и видеть,
как сквозь туман проступают силуэты домов
и откуда-то издали
раздаётся смех…
Ещё бы! У них – Новый год,
а у нас
холодное лето две тысячи пятого.
В боксе все стены заляпаны:
здесь всюду тушили окурки…
Мы все маньяки!
Мы все придурки!
Мне нравится в этом боксе.
Я бы осталась здесь жить.

«Россенант – банальная боевая лошадь…»

Россенант – банальная боевая лошадь…
Живёт в СИЗО безумный художник,
Негласно уже осуждённый
На вечный суд.
А по утрам здесь включают попсу,
И подъём!
И каждое утро кончается
Всего лишь ещё одним днём.
Хороводы мёртвых деревьев,
Зима и лёд.
На каждом клочке бумаги —
Безумный акын что помнит, то и поёт…
А Россенант пытался спастись
Из горящей конюшни,
Но повредил левую икру
И стал всем ненужным.
С тех пор он снова и снова
Просит огня:
Никто не любит меня!
Никто не любит меня!
Никто не любит меня!
– А за что вас любить, банальная лошадь?
Которой станет, прорвав кордоны,
Безумный художник.
И тысячи новых «я»
Будут снова и снова просить огня:
Убейте меня!
Заройте меня!
Забудьте меня!

«Моя вера и моё неверие...»