Лимонов

Я не собираюсь читать здесь краткий курс о перестройке, но одно все же хочу подчеркнуть: самым необыкновенным из всего, что произошло в СССР за эти шесть лет и, в конечном счете, смело режим, было то, что появилась возможность делать политику открыто и свободно.

В 1986 году я написал небольшое эссе под названием «Берингов пролив», навеянное анекдотом, который рассказала мне мать: после отстранения от власти и казни Берии, руководителя НКВД при Сталине, подписчики «Большой Советской Энциклопедии» получили инструкцию, предписывающую вырезать из соответствующего тома статью о лучшем друге пролетариата и заменить ее аналогичной по размеру статьей о Беринговом проливе: алфавитный порядок остался нетронутым, а Берия исчез бесследно. Как и не было. Сходная история произошла и после падения Хрущева: в библиотеках залязгали ножницы – там вырезали «Один день Ивана Денисовича» из старых номеров журнала «Новый мир». Привилегию, которой святой Фома Аквинский не признавал за Господом, – объявлять существующее несуществующим, – советские власти, ничтоже сумняшеся, присвоили себе, и вовсе не Джорджу Оруэллу, а одному из соратников Ленина, Пятакову, мы обязаны следующей невероятной фразой: «Если партия прикажет, настоящий большевик готов поверить, что черное – это белое, и наоборот».

Тоталитаризм, который в этом – решающем – направлении Советский Союз продвинул гораздо дальше, чем германские национал-социалисты, состоит в том, что там, где люди видят черное, убеждать их, что это белое, и заставлять не только это повторять, но со временем действительно в это поверить. Именно этот аспект придает советскому эксперименту фантастический оттенок, одновременно чудовищный и чудовищно смешной, вызвавший к жизни знаменитые шедевры подпольной советской литературы – «Мы» Замятина, «Зияющие высоты» Зиновьева, «Чевенгур» Платонова. Именно этот аспект заставляет писателей, готовых, как Филипп К. Дик, Мартин Эмис или я сам, перелопатить огромное количество томов, чтобы понять, что происходило с людьми в России в прошлом веке. Вот как резюмирует его один из моих любимых историков Мартен Малиа: «Социализм как явление направлен вовсе не против специфических язв капитализма, а против реальности. Он представляет собой попытку отменить реально существующую действительность, попытку, в конечном итоге обреченную, однако способную на какой-то период создать некий парадоксальный мир, где неэффективность, скудость и насилие будут выдаваться за высшее благо».

Отмена реальности начинается с отмены памяти: обобществление земли и миллионы убитых или сосланных кулаков; голод, организованный Сталиным на Украине; чистки тридцатых годов и новые миллионы убитых или сосланных по совершенно надуманным поводам – всего этого никогда не было. И что же получается в итоге? Мальчик или девочка, которым в 1937 году было десять лет, прекрасно знают, что однажды ночью пришли какие-то люди, увели их отца, и он не вернулся. Но мальчик или девочка знают в то же время, что говорить об этом не надо, что быть сыном врага народа опасно и лучше делать вид, будто ничего такого не было вовсе. И вот весь народ делает вид, будто ничего такого не было вовсе, и учит историю по «Краткому курсу», который товарищ Сталин дал себе труд написать лично.

А ведь Солженицын предупреждал: как только мы начнем говорить правду, все рухнет. Но Горбачев об этом, разумеется, не думал. Когда он говорил речь по случаю семидесятой годовщины Октябрьской революции, обращаясь к вождям мирового коммунизма – Хонеккеру, Ярузельскому, Кастро, Чаушеску, Даниэлю Ортеге (все они, кроме Кастро, были обречены потерять власть в ближайшие годы, и в немалой степени из-за этой речи), и произнес слово «гласность», провозгласив намерение ликвидировать «белые пятна истории», то считал это лишь мелкой, незначительной уступкой. В этой речи упоминалось о «сотнях тысяч» жертв сталинизма, тогда как в реальности их были десятки миллионов, но какая разница? Главное – дан зеленый свет, ящик Пандоры открылся.