Лимонов

Второй тяжелейший удар обрушивается на него три дня спустя. В выпуске новостей канала НТВ объявляют о смерти Наташи Медведевой, бывшей супруги Эдуарда Лимонова и известной исполнительнице альтернативного рока, о которой журналист говорил как о русской Нико. Четкого указания на то, что она умерла от передозировки, не прозвучало, но это казалось очевидным. Однажды, в те времена, когда они еще жили вместе, они с Эдуардом обсуждали различные способы самоубийства и сошлись на том, что лучше всего – героин: краткий миг острейшего, исступленного наслаждения, потом полный покой, и все. Сперва Анна, теперь Наташа… Может, дело в том, что он влюбляется в женщин, обреченных на трагический конец? Или наоборот: их конец так трагичен потому, что в жизни им встретился он, они его любили, а потом потеряли? Ему приходит в голову, что Наташа, как и Анна и даже Елена – со своей Италией и графским титулом, – продолжала его любить? А что, если она решила покончить с собой, узнав, какой громадный срок ему грозит? Он вспоминает ее тело, широко раскинутые ноги, ее неистовую, почти кровосмесительную манеру предаваться любви. Он думает о том, что, возможно, никогда больше не сможет заниматься любовью, и, лежа на нарах, но не в позе лотоса, а в позе эмбриона, отдается скорби, тихонько шепча только что сочиненную им маленькую балладу:

Где-то Наташечка

Под теплым мелким дождичком

Идет сейчас босая

А выше над облаком

Господь играет ножичком

Блики на лицо ее бросая.

«Бу-бу-бу-бу-бу-бу!» «Ба-ба-ба-ба-ба-ба!»;

Так поет Наташечка нагая.

Выпятила девочка нижнюю губу

Мертвенькими ручками болтая

И ножками тоже помогая…

Поспешает в направленьи Рая

Мокрая Наташечка нагая

4

Крашеные в веселенькие цвета изгороди вместо металлических решеток, увитые розами стены и умывальники под Филиппа Старка – перед вами пенитенциарное заведение № 13 в городе Энгельс или тот самый лагерь, о котором я рассказывал в начале книги: именно его показывают правозащитникам, чтобы убедить их, что усло вия содержания в местах заключения в России меняются в лучшему. Это напоминает мне историю о том, как в 1932 году, в разгар ужасного голода, когда в крестьянских семьях отмечались случаи убийства детей, Герберт Уэллс описывал великолепный обед, которым его потчевали в Киеве: знаменитый писатель-фантаст сделал из увиденного вывод, что на Украине, право же, с питанием все обстоит отлично. Среди российских зэков зона в Энгельсе имела настолько плохую репутацию, что некоторые даже прибегали к членовредительству, лишь бы туда не попасть. Эдуард же, напротив, считает, что ему повезло. Через два месяца после того, как прокурор Вербин потребовал для него четырнадцати лет заключения, судья вынес приговор: четыре года, половину из которых он уже отсидел. Тянуть всего два года, когда готовился к двенадцати, – это же настоящее чудо, и Эдуард решает быть осторожным как никогда, не поддаваться ни на какие провокации надзирателей и вертухаев, которых раздражала такая знаменитость, как он. Ему известно, что любой из них, если он не в духе, может в два счета, под любым предлогом, устроить неделю в карцере, если не что-нибудь похуже. Среди жутких историй, гуляющих по Энгельсу, есть одна о заключенном, который накануне освобождения имел несчастье столкнуться с пьяным офицером. Тому показалось, что бедолага плохо выбрит и – из пустой фанаберии, только чтобы показать, кто здесь хозяин, – он продлил ему срок еще на год. Вот так, в условиях полнейшего произвола, простым внутрилагерным распоряжением, сославшись на мифическое решение суда. А если вы в такой ситуации рискнете подать кассационную жалобу, то пока она станет ходить по инстанциям, вам благополучно припаяют еще десятку. Поэтому в Энгельсе Эдуард костьми ложился, чтобы стать как можно незаметнее, и, с присущим ему талантом извлекать пользу из любых обстоятельств, вскоре начал находить эту игру забавной.

Лефортово и Саратов сделали из него эксперта по тюремному быту, но на зоне он оказался впервые и пришел к выводу, что со времен Солженицына в жизни зэков мало что изменилось. Как и у Ивана Денисовича, день у Эдуарда Вениаминовича начинался в 5.30 с сиреной вместо будильника. На самом деле он начинался даже раньше, потому что Эдуард привык вставать в пять. Под дружный храп спящего барака он лежал поверх одеяла и старался следить за дыханием. Этот момент принадлежал ему целиком, он любил его, наслаждался им. Часов у него не было, и он не мог знать точно, когда прозвучит побудка, но к этому моменту всегда чувствовал себя, как исправный мотор, готовый завестись с пол-оборота. И вот взревела сирена, завопили, изрыгая проклятия, тюремщики, с верхних нар посыпались на пол зэки, все орут и ругаются, процесс пошел.